Они были знакомы, и Григорий Иванович, поколебавшись немного, набрал номер отца Андрея.
- Слушаю вас, - услышал он хриплый со сна голос священника.
- Здравствуйте, батюшка, - Григорий Иванович обрисовал ситуацию и заключил, - я испытываю желание покаяться.
- Третий час ночи, однако, - священник был удивлен, - приходите ко мне завтра. Да я и не понял, вы что же, съели целый пирог и не заметили? Это, конечно, грех. Чревоугодие. Но звонить по ночам ради такого дела.
- Батюшка, я причастен к духовному падению и обнищанию народа.
- Ждите.
Ночь сгущалась и сжималась - темень уже не прорезывалась светом фонарей, которые, казалось, стали тусклыми точками, и всюду царствовали смерть и тишина.
Григорий Иванович и отец Андрей сидели на сонной кухне за столом, и Григорий Иванович изливал перед священником душу.
- Вы часто осуждаете кого-нибудь? Из знакомых? - вдруг спросил его батюшка.
- Кого мне осуждать? Где я возьму вам таких знакомых? Я чиню холодильники, а людей и не вижу почти. Разве в магазине.
- А ваша работа - не фетиш ли она для вас? Жизнь коротка и для того ли дана, чтобы проработать ее и умереть, как сломавшийся механизм?
- Где же брать деньги? За эту халупу каждый месяц три тысячи, бензин, машина, утром без кофе не могу. Скоро зима, а у меня пуховика нет. А у нас не Палестина - морозит.
- Не лжете ли вы в разговорах людям?
- Я и правду-то не говорю - не слушает никто.
Они помолчали.
- Знаете что, - сказал, поднимаясь, отец Андрей, - я вижу, вы пока к исповеди не готовы. Разберитесь со своей душой. Увидьте грех самолюбия хотя бы, испорченного отношения к женщине, лжи, а она кругом нас. Тогда и приходите.
Отец Андрей ушел, а Григорий Иванович задумчиво смотрел в окно.
«Кто же прав?» - думал он, - «Те, кто переделывают мир внешний «под себя» или те, для которых этот мир гармоничен, а переделки требует личность?»
Дверной звонок защебетал.
- Решили вернуться, батюшка, - радостно сказал Григорий Иванович, отпирая.
На пороге стояла Зинаида. Она неплохо выглядела для трех часов ночи - туфли на шпильках, стильное алое платье. Глаза ее светились из-под густых ресниц (как ресницы становятся густыми - то девушки вам объяснят) многообещающе. В руках у нее был поднос, на котором - Господи! - на нем лежала дюжина или больше жареных пирожков размером с ладонь. Они источали головокружительный, вводящий в грех аромат, они просились быть надкушенными хотя бы, а лучше - съеденными немедля.
- Григорий Иванович, я случайно заглянула к вам, когда вы спали - у вас дверь была не заперта, и увидела ваш пирог. Это был какой-то сухарь - я выбросила его котам на улицу. Мне стало вас так жалко! Бедненький, вы, наверное, очень хотите поесть пирожков - вот они, они для вас.
Утром Григорий Иванович тихонько встал, стараясь не разбудить сытно спящую Зинаиду, покосился на ее домашние шлепанцы, очень напоминавшие розовые резиновые боты, на пустой поднос из-под пирожков, и прошел к себе.
Думая, не позвонить ли опять отцу Андрею - говорить теперь было о чем, Григорий Иванович собрал стопкой кулинарные книги, сложил их в пакет и поставил рядом с мусорным ведром - на выкид.
За эту ночь он понял, что искусство пирога, как любое искусство, писаных учебников не имеет, и прав Бэкон Веруламский, зовущий нас к опытам.
Опыты следует повторять и повторять, доводя исполнение до безукоризненной точности прекрасного.
«В конце концов, я мужчина, я могу потребовать от нее, потребовать категорично, чтобы она никогда не становилась старухой. Особенно дома».
За стенами сарая дождь закончился, с крыши тихо падали капли в поющие лужи, и наше общество с гробовым молчанием обдумывало и оценивало Гришину повесть.
Гробовое молчание в нашем случае означало не осуждение и не одобрение.
Оно означало понимание.