Некоторое время вся эта картина стояла перед ее глазами, отчетливая, как видение – какой-то нарочитый, осознанный сон, – но вот она затуманилась, померкла, и вместо нее, из тех же запасников воображения, Салли с такой же ясностью увидела толпу мексиканцев на суде над капитаном Кулаком и Танцора с автоматом.
И тогда Салли наклонилась за книжкой. Яблочный огрызок она положила на комод, нашла то место, где остановилась, и, неодобрительно поджав губы, стала читать на ходу, прохаживаясь от чердачной двери к окну и обратно.
Между тем на Утесе Погибших Душ толпа народу, почти неразличимого в клубах марихуанового дыма, густого, как лондонский туман, была занята делом капитана Кулака, которого, впрочем, нигде не было. То ли они считали, что придет срок и он объявится, то ли под воздействием курева рассматривали вопрос в плане сугубо академическом.
– Говорить он мастер, – сказал Сантисилья и растянулся на земле, изо всех сил стараясь держать глаза открытыми. Язык у него заплетался. – Обидно отправлять на тот свет такого оратора, пусть мы и знаем, что он все врет. Капитан – артист.
– А я говорю, взорвать его, – возразил Танцор, помахивая обеими руками и улыбаясь. – А то для чего ж мы его судили?
Питер Вагнер вздохнул.
– Ну подумай сам, какая разница? – сказал Танцор. – Все равно всем отдавать концы. Да только вы, умники, не хотите смотреть правде в глаза. Процент смертности среди человечества огромный.
Джейн сказала:
– Не знаю, как вам, а мне это надоело. Ведь нам тут еще целый день торчать. Неужели нельзя решить потом? Давайте кутить.
Она разожгла свою трубку и расстегнула верхние пуговицы блузы. Мистер Ангел посмотрел на нее, подумал, посоображал и тоже разжег трубку.
– Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали о тобой, мое такое мнение, – сказал он.
У мексиканцев ожили глаза, все стали раскуривать трубки, хотя у большинства они и без того курились. Дети и беззубые старухи, улыбаясь, бегали в толпе с горящими факелами в руках.
Доктор Алкахест на минуту открыл глаза, в радостно ощеренный рот вывалил болтающийся язык и опять потерял сознание. Его зачетный кушак и все кошельки давно опустели. В толпе все, кроме доктора Алкахеста, который уже познал это счастье раньше, были сказочно богаты.
Чашу кратера все гуще заполняло дымом. Там и сям люди смеялись и предавались любви и делали, кто что хочет. Некоторые дрались на ножах. Питер Вагнер наслаждался душевным покоем, любовно разглядывая внутренним оком воображаемые пробирки с ядом, веревочные петли, ножи, револьверы, бритвы, бутылки с кислотой. Кругом него порхали златокрылые херувимы, все как один женского пола. Сумбурно, хотя самому ему казалось, что мысль его работает четко, размышлял он о речи капитана Кулака. Удивительно, такой подлец, а сумел выразить такие тонкие, прекрасные чувства. Женщина-херувим прижала к его губам прохладные, влажные губы и просунула ему в рот кончик языка.
Сантисилья выразительно декламировал:
И вот тогда-то землетрясение и грянуло не на шутку. Питер Вагнер покатился невесть куда по раскалывающейся площадке, а из трещины вырвалось грозное бурчание перекореженных кишок земли. По пути он подцепил нагое, гибкое тело Джейн и покатился вместе с ней – он даже не был уверен, что это ее тело, – безотчетно устремляясь к отверстию грота, к единственному выходу из кратера. Ящерицы носились взад-вперед как сумасшедшие, били хвостами и шипели по-змеиному.
– Ложись! Не поднимайся! – заорал Сантисилья и навалился на них сверху, пригвоздив их к содрогающемуся, гудящему дну чаши. Через мгновение они уже поняли, в чем дело. Оказывается, Танцор палил, как полоумный, из автомата; чего он это, они так никогда и не узнают. Индеец, раненный в живот и взбешенный, схватил автомат за дуло – пули впивались ему прямо в грудь – и вырвал оружие из рук Танцора.
– Я не нарочно! – закричал Танцор, только теперь разглядев сквозь густой дым, в кого он угодил. Индеец с простреленными животом и грудью, весь в потоках дымящейся крови, шатаясь, обернул автомат, чтобы расстрелять Танцора, но к тому времени, когда его палец достал гашетку, он был слеп, вернее, уже мертв, хотя и продолжал стоять, и разрядил ружье в колени и в живот старому доктору Алкахесту. Доктор Алкахест, сразу отрезвев, в ужасе открыл глаза и заблеял, как козел.
Несмотря на грохот, сотрясение, треск и скрежет скалы о скалу, несмотря на дым и прибавившиеся к нему клубы пара и на скачущих, вьющихся, несущихся стадами ящериц, мексиканцы сообразили, что гринго стреляют, и в страхе за свою жизнь, выхватив винтовки и пистолеты, открыли огонь. Танцор истошно закричал: ему отстрелили клок мяса от ляжки, потом от груди и, наконец, сбоку от головы. Мистер Ангел, голый, как небожитель, пробежал, вопя, пять шагов, потом машинно вздернул в стороны руки, резко выгнул спину, грохнулся лицом вниз в гущу ящериц и остался лежать неподвижно, как камень.
– Меня не надо! Пожалуйста, не надо! – визжал мистер Нуль, левой ладонью прикрыв лицо, а правой – пах. Тут ему снесло голову вместе с рукой, и он, дергаясь, упал навзничь.
– Не шевелитесь, – шептал Сантисилья, как заботливый родитель, – не шевелитесь!
Доктор Алкахест верещал, перекрикивая гул землетрясения и пальбу мексиканцев:
– Я калека!
Но они не понимали по-английски. Они обрушивали на него залп за залпом, а он вопил до тех пор, пока ему не отстрелили гортань. Инвалидное кресло пятилось и крутилось под выстрелами.
Мексиканцы всей толпой, теснясь, пробежали мимо Сантисильи, Питера Вагнера и Джейн, к отверстию грота.
– Сюда! Скорей! – торопливо сказал Сантисилья, поднимая Питера Вагнера и женщину на ноги – на Джейн ничего не было, кроме патриотической кепочки, – и они побежали за ним, но не к гроту, а в противоположную сторону, к растрескавшейся наружной стене. – Это наш последний шанс!
Никем не замеченные, они добежали до стены и стали карабкаться вверх, к кроваво-красному небу. За спиной гулко отдавались вопли перепуганных, растерявшихся мексиканцев. Внезапно все звуки смолкли. Грот обрушился.
А небо рдело все ярче – рассеивался дым марихуаны. Еще выше ни дыма, ни тошнотворно сладкого запаха вообще не осталось. Так они добрались до верха, до самого края чаши, и оказались на узкой кромке, вздрагивающей при каждом пароксизме землетрясения. У них за спиной был ад – огонь и дым. А перед ними... Они посмотрели и в ужасе отшатнулись.
– Тупик, – прошептал Сантисилья. – Мы погибли!
Скала у них под ногами отвесно уходила вниз на добрую тысячу футов. Спуститься по ней нечего было и думать.
Питер Вагнер поднялся на узкой кромке во весь рост и помог Джейн встать на ноги рядом с ним, обхватив одной рукой ее нагую талию. Чуть левее их выпрямился Сантисилья. Как и Питер Вагнер, он был в одной рубашке и в туфлях. И тут они увидели самолеты. Черной тучей они застили на северо-востоке полнеба, словно шла переброска армии вторжения. Беглецы смотрели и не верили своим глазам.
– Б-52, – проговорил Сантисилья. – Бомбардировщики.
– Не может быть! – шепнула Джейн, изо всей силы сжимая Питера Вагнера в объятиях. – Питер, – по ее щекам ручьями бежали слезы, – я не хочу умирать. Я молода!
– Тихо, – распорядился он, еще крепче обнимая ее за талию.
Она захлопала глазами. Она теперь тоже услышала это – негромкое гудение, мелодичное, словно песня, прямо у них над головой. Все трое взглянули вверх и вдруг увидели гигантскую, неподвижно зависшую летающую тарелку.
– Не верю, – шепнул Сантисилья.
– Боже мой, – проговорил Питер Вагнер.
Джейн обрадованно завопила:
– Ух ты! Мы спасены! Ура!
Они отчаянно замахали руками.
– На помощь! – кричала Джейн. – Помогите! Умоляем!
– Протяните нам луч! – крикнул Питер Вагнер. – Протяните нам луч!
Летающая тарелка чуть-чуть снизилась, будто робея.
В этот миг остров сильно содрогнулся, точно огромное издыхающее, агонизирующее животное, и слева от них беззвучно, как показалось Питеру Вагнеру, кусок скальной стены, на которой они стояли, обрушился в море; Лютер Сантисилья, даже не вскрикнув, исчез – просто как растворился в воздухе.
А бомбардировщики приближались в полном безмолвии, поскольку намного опережали скорость звука. Он и она, оставшиеся в живых, с жадной надеждой обратили взоры к тарелке.
– Они спасут нас, Питер, – убежденно шепнула Джейн, задрав голову и разглядывая примолкшего серебристого пришельца. – Ты не беспокойся, милый, они нас спасут!
– Спасите нас! – крикнул Питер Вагнер. – Мы не виноваты! Поднимите нас! Протяните нам луч помощи!
На этом книга кончалась. Салли Эббот пожала плечами и положила ее на столик. А потом повернулась и стала разглядывать свое отражение в окне и глубокую темноту ночи.
– Да, Горас, – устало произнесла она. – Вот до чего докатился этот мир.
VII
Старуха смягчается и отпирает дверь
Игра окончена, сударь.[11]
1
Льюис нашел старика на пасеке – у крайнего улья стоял прислоненный дробовик, он его брал на случай, если в пчельник забрался полакомиться скунс. Сетку Джеймс никогда не надевал, утверждая, что пчелы его знают; и правда, почти не случалось, чтобы они его ужалили, может, и впрямь узнавали по запаху и по непрерывному бормотанию: он им рассказывал про все свои беды и про все неполадки в мире. У его ног на доске стояли бутылки с сахарной водой. Пчелы облепили ему руки точно живыми рукавицами, а он, пригнувшись, вынимал соты, ставил на место бутылку и запечатывал улей. Ульи были ветхие, за долгие годы они покосились в разные стороны и напоминали старые могильные камни.
11
Слова, произнесенные по случаю победы над англичанами под Йорктауном 19 октября 1781 года, решившей исход войны американских колоний за независимость.