Постепенно разговор стал свободнее, громче.
— А вот, — все поворачиваются к Касьяну, — я где-то читал, сейчас и не вспомню где, будто в Англии последнего дикого оленя убили лет триста назад. А там теперь ни медведей, ни волков, ни рысей нет. Так же будто и во Франции.
— Пустыня, — говорит Семен. — Тоскливо же им там жить. Ты, братуха, читал в охотничьем журнале, как французы делают? Закупят, к примеру, зайцев в Венгрии, к себе привезут, на волю выпустят и охотиться начинают.
— Игрушки.
— Я тогда сам смеялся. Если бы кто просто рассказал, а не в журнале прочитал, не поверил бы. Зачем же этих зайцев выпускать, если они у тебя в руках?
— Для спорту. — Геннадий Иванович уютно, по-домашнему щурится. — Да еще деньги надо заплатить, чтобы разрешили погоняться за этим зайцем. И все это как раз в подтверждение моих слов.
— Вам-то что до тайги, Геннадий Иванович? Вы человек ученый. Будет ли белка, уйдет ли из-за вырубок и пожогов — на вашу зарплату не отразится.
— Ты чего? Сдурел, так спрашивать? — шикнула на Семена жена.
Семен досадливо крутнул головой.
— Вы не обижайтесь, что так спросил. Я по-простому.
Директор рассмеялся.
— Новости я вам, Семен, не сообщу, если скажу, что тайга это не только зверь, белка, соболь. Не только деревья… А потом, вот какой парадокс: я вырос в рабочем поселке, где нет ни леса, ни реки. Казалось бы, должен считать, что и так хорошо. Но я болезненно завидовал тем, кто жил у рек, в лесу. В нашем поселке снег всегда был серым от сажи…
— Закусывайте, закусывайте, — приглашала всех хозяйка.
Зимние сумерки всегда рядом, за спиной стоят. Не успеешь повернуться — день прошел. За веселым столом время летит и того быстрее. Вроде только за стол сели, песен еще спеть не успели, а Соня уже манит хозяина из-за стола. Семен делает вид, что не замечает жену. Но та подошла, зашептала что-то сердито в волосатое ухо Семена.
— Чего это ты своего мужика зудишь? — спросил завеселевший Касьян.
— Да время уже свет давать, а он еще к своему спарщику не ходил, не просил замениться. Иди, иди, — подтолкнула жена Семена. И гостям: — Он быстро, он сейчас прибежит.
— А чего к нему идти? — Семен хмурится. — Колька еще утром в тайгу ушел. Завтра вернется.
Соня хлопнула себя по крутым бедрам.
— А ты знал, язва, оказывается. А что днем говорил? Схожу! Да если б знала, что тебе работать, — дала бы я тебе выпить, жди.
Семен нехотя поднялся. Посмотрел на учителя.
— Если бы ребятишкам сегодня не надо уроки учить, не пошел бы я. Заболел, и все тут.
— Надо уроки и сегодня учить, — улыбнулся Геннадий Иванович.
— А вы сидите. — Голос у хозяйки для гостей ласковый. — Не обессудьте, что гоню Семена. Ради бога, сидите. Свои ведь вы все. Посидите, выпейте. Я сейчас чего-нибудь свеженького сготовлю. А ты иди, иди, не стой.
— Вот она, брат, какая работа-то по звоночку, — подзуживает Касьян Семена. — Не то, что у нас, вольных людей. Хочу — пью, хочу — работаю.
За столом Касьяну уютно. И Семена жалко из-за такого стола хорошего прогонять.
— Чтоб эту работу… — ворчит Семен, натягивая полушубок. — Снова в штатные охотники уйду.
— Сиди уж.
— И уйду.
Минут через двадцать после ухода Семена зажелтела под потолком электрическая лампочка, постепенно наливаясь белым светом. В избе вдруг стало ярко и празднично, как давеча днем. А за окном — совсем темно.
Геннадий Иванович посидел еще часок, засобирался домой. Касьян проводил гостя за ворота, постоял на морозе. Тихо в деревне, только у школы ребячий гомон слышится.
Вернулся в тепло. Соня подоила корову: в избе пахнет парным молоком, сухим теплом русской печи, луком. Касьяну захотелось домой, в Чанингу.
На другой день с утра Касьян решил попроведовать земляка-чанингца Иннокентия Чертовских.
— Сходи, сходи, только к обеду вертайся, — сказал ему Семен, — а Кеха уже неделю, как из тайги вышел. Избу спешит строить. Зда-аровую избу строит.
Иннокентий многодетный, по последние два года около него в Чанинге только младший сынишка жил, которому в школу еще было рано. А старшие все в Беренчеевском интернате учились. Как подрастет парень или девка до семи лет — так из дома. Шибко переживал Кеха. А как пришло время отдавать в школу младшего, последнего, навьючил свою лошадь Кеха и ушел вокруг зыбких болот на Беренчей. После, осенью, когда путь наладился, приезжал Иннокентий за остальным добром, хвалился: