«Леля хочет разбить цветник. И я боялся, что ваши куры…»
«Но я не держу кур…»
«Тем лучше. — Ореста нелегко было сбить. — Куры, петухи — это грязь, шум, а Леля плохо спит…»
«Может, нам радио не включать?» — ехидно спросил мой друг, хотя терпеть не мог радио.
«Нет, почему же, — разрешил Орест величественно, не замечая иронии. — Почему же, если не очень громко…»
Мой друг подчеркнуто низко поклонился. Но это не дошло до Ореста.
Может, вам смешно, что я так подробно рассказываю о заборе, но он многое определил в наших отношениях — я, Леля, Орест, Владимир Иванович.
Орест распорядился покрыть забор со своей стороны красивой зеленой краской, с нашей же резали глаза некрашеные доски.
Не сразу, но Леля заметила это:
«Ну и жмот ты, Орест…»
Оба захохотали, как будто то, что Орест жмот, было очень смешно.
«Мне удалось достать совсем немного краски. Была другая, но ужасный оттенок…»
«Пустяки. Мы сами покрасим, при чем здесь вы?» — бодро сказала я.
Но это были вовсе не пустяки. Мы ведь жили трудно, только на мое жалованье, свое Владимир Иванович отдавал семье. И все-таки я купила краски и сама покрасила наш забор. Нет, я не скажу, что Орест был так скуп. Он просто не давал себе труда думать о других. Иногда он бывал даже заботливым. Привозил какие-нибудь диковинные консервы и орал через забор: «Женя, танцуйте, я купил на вашу долю две банки! Хотите?» Это было очень мило с его стороны, не правда ли?
У Ореста была трогательная манера считать все наше своим. «Мы взяли вашу лопату. Она так хорошо заточена». Или: «Не отдадите ли вы нам старинное круглое зеркало для Лелиной спальни? Видели наши новые занавески, правда, гениально?» Он приходил, смотрел на наши вещи как оценщик, а у нас было еще много маминых вещей. «Какие у вас симпатичные ситцевые чашки. Леленька, может, махнемся с Женей или купим такие же? Вам ведь не будет неприятно? У нас с вами бывают совершенно разные люди, из разных кругов». Мне было в общем безразлично. Из-за двусмысленного семейного положения в нашем доме вообще почти никто не бывал, но Владимир Иванович взвивался: «Он нас ни во что не ставит, как будто мы мухи, насекомые, а не люди…» Конечно, он был эгоистом, Орест, но все-таки добродушным. Как бывают эгоистами дети. Появлялся у забора, смотрел, скажем, на нашу новую клумбу или дорожку, выложенную кирпичом: «О, очень мило! По заграничному журналу, да? Пожалуй, мы тоже так сделаем». Или командовал тоном, не допускающим возражений: «Женя, разделите нам пионы. Леля мне не доверяет…»
У Лели тогда как раз возникла любовь к цветам, к саду. Раньше она была совершенно к этому равнодушна. И к убранству дома, к устройству тоже равнодушна. Теперь она любовалась Орестом, ездила с ним по магазинам. Только посмеивалась иногда, когда мы оставались одни:
«Мой толстый голубь вьет гнездо…»
А все-таки ей было приятно.
Так вот, Владимир Иванович говорил про Ореста, пожимая плечами:
«Великолепный экземпляр бесстыдника. Ну и что, неужели ты станешь делить им пионы?»
«А как же, — краснела я. — Ведь они их погубят. Пионы капризные…»
«Тебе-то что?»
«Леля любит пионы…»
«Пусть…»
«А я люблю Лелю…»
«Прелестно. Леля любит цветы, Леля любит своего Орика… А Орик что любит? Лелины денежки?»
Тогда я начинала не очень уверенно заступаться за Ореста:
«А за что я люблю тебя? Разве любят за что-нибудь? Ты издергал меня, изломал мою жизнь…»
Кончалось тем, что мы ссорились, и Владимир Иванович, не отличавшийся сдержанностью, кричал, что он не обещал мне гладенькой, ровненькой жизни, не брался служить мне так ревностно, как служит Орест своей знаменитой жене.
Его как будто осеняло:
«Ты посмотри, как он ходит. Как петух, как индюк, как я не знаю кто… Он весь лоснится от самодовольства… Это профессиональный муж, понимаешь? В этом смысл его существования, ведущая идея… Его гордость, если на то пошло».
«Неправда, он любит и ценит Лелин талант, ее творчество… Он помогает ей жить…»
И я сказала потом Владимиру Ивановичу:
«О да, ты прекрасный человек и в поэзии знаешь толк, ты предельно честен и добросовестен. Но почему ты никому не принес счастья, почему всем нам так плохо — и мне, и твоей жене, и твоим детям?..»
Женя виновато улыбнулась, как бы извиняясь, что стала рассказывать о себе. Она ничего не умела скрыть, а может, и не хотела — гордая, храбрая Женя.