Она вдруг неожиданно для самой себя обнаружила, что кто-то подложил ей под голову обернутую в чистое вафельное полотенце подушку, снял с нее башмаки и укрыл ее же собственным стареньким, измявшимся в поезде пальто.
Она носила это пальто, еще когда училась в институте. Чудом каким-то они купили с бабушкой такое славненькое пальто. Она любила его и особенно узенький меховой мягкий воротничок — так приятно было трогать пушистый ворс подбородком. Пальто служило все сезоны. Когда ей бывало весело, она вспоминала один старый роман. Много таких старых, затрепанных романов было в их городской библиотеке, когда она еще жила дома, и однажды, подростком, она обнаружила в книге записку: «Тот, кто найдет эти строки, — отзовись». И подпись: «Одинокая душа». Записка пролежала в книге так долго, что отзываться было бессмысленно, но Оля Лапкина часто силилась представить себе этого человека, эту одинокую душу. Она старалась угадать: кто он? Чего и кого искал? Почерк был скорее мужской, твердый и крупный. Так вот, в книге, где лежала записка, упоминалось, что в Париже наступила весна, продавщицы и швейки, фабричные работницы уже ходили простоволосые, с цветком, засунутым в прическу, но дамы из высшего света еще кутались в меха. «Я ношу меха даже ранней осенью», — смеялась Оля. И студентки, которые ее любили, говорили: «Вечно ты со своими фантазиями, Оля». Те, которые не любили, фыркали: «Ну и воображала ты, Лапкина!»
После института она очень надеялась на новое пальто, но не было денег, а тут еще и мех вытерся, пальто теперь свободно Можно было носить даже летом. А уж в войну…
…Тут до нее дошло, что она заснула одетая. Неужели это Федотов снимал с нее туфли, укрывал ее? Как неловко… Хорошо еще, если в дороге не протерлись чулки. Тогда вообще все ужасно.
Она взглянула — чулки вроде целые.
Все-таки она поскорее вскочила, одернула юбку, обулась. Дверь в коридор была широко распахнута, и дверь в комнату, где ночевал Федотов, тоже была раскрыта. Человек, спавший под шинелью, должно быть, ушел.
На стуле была аккуратно развешена зеленая гимнастерка. Федотов спал на спине, подложив руки под голову. От его крепкой, белой, незагоревшей шеи, видневшейся в круглом вырезе сорочки, веяло какой-то детской чистотой.
Она долго стояла и издали смотрела, Как он безмятежно спит. Не то любовалась, не то старалась узнать в нем кого-то или вспомнить. Даже странно, что она, такая дикарка, вдруг прикипела к этому едва знакомому человеку. Вчера они едва-едва обменялись несколькими фразами. Он мало спрашивал, а если спрашивал, то все о деревне: какая теперь там жизнь, восстанавливается ли хозяйство и тому подобное. Она, как умела, отвечала. Ни о чем таком, что касается лично ее, разговора вроде не было. И она не расспрашивала, кто он, откуда к ним попал и зачем едет в их школу.
Но все равна она бы поверила всему, что он скажет, пусть самому невероятному: такие люди не лгут. Вот это она знала твердо.
Лапкина вдруг испугалась, что Федотов почувствует ее взгляд и проснется. Она вышла на крыльцо.
В кустах пронзительно и весело посвистывали и щебетали птицы.
Дом приезжих стоял на опушке, среди берез и рыжих, выгоревших сосен. Лапкина прошлась по лесу, нашла несколько сморщенных грибов и куст сухой мелкой земляники. Утро было тихое, спокойное, по-осеннему чуть печальное, с желтеющими листочками, беспокойными облаками над головой и напоминающим скипидар запахом опавшей и высохшей за лето хвои.
Она умылась из ручья и вытерлась носовым платком.
Это тоже показалось ей прекрасным, как земляника, и трепещущие на ветру березовые гибкие ветки, и небо. И все время она вспоминала совещание, заново переживала то, что передумала и перечувствовала за эти четыре дня в областном городе. Она вчера сказала Федотову:
— Мне этой зарядки хватит надолго.
— Какой именно? — уточнил он.
Ей не захотелось объяснять подробно, она просто улыбнулась в ответ. Как скупец, она побоялась открыться, таила накопленные сокровища, хотела приберечь воспоминания на длинные осенние вечера, на глухую зиму.
Окончив пединститут за год до войны, она не колеблясь поехала в деревню. И никогда не жалела об этом. У нее заранее было решено, что учительствовать она будет в деревне, но, конечно, скучала по городу, по театру, по свежим журналам. Иногда, когда плохо натопленные печи выстывали к утру и становилось так холодно, что страшно было вылезать из-под одеяла, она начинала как чудо вспоминать студенческое общежитие, где были паровое отопление, душевая с серым выбитым цементным полом, электричество. Она куталась в вылинявший купальный халат с широкими рукавами, и школьная уборщица, украинка, ядовитая и языкастая женщина, говорила: «У вас ряса, Ольга Петровна, як у попа». Как все молодые учителя, Оля Лапкина дала себе поначалу слово не опускаться, следить за книжными новинками, устраивать со школьниками спектакли. И, как все, она не успевала ни следить за литературой, ни изучать языки. А потом началась война. Война все перемешала, не до самообразования было. Ей жилось очень трудно.