- Ольга! Я страшно виноват перед тобой. Прости, если сможешь! Впрочем, если ты будешь меня ненавидеть и бояться, это даже лучше, - куда только подевалась его напевная речь, глубокий, богатый интонациями голос. Будто старый ворон прокаркал.
- Никита, я больше не смогу называть тебя братом. Я люблю тебя - не как брата. Но я все понимаю. Твои обеты... Если ты их нарушишь, потеряешь себя. Мне достанется пустая оболочка, да и меня настоящей, если разобраться, тоже не будет...
- Я уже потерял себя - сегодня ночью. Если бы ты меня не ударила... Впрочем, даже это не важно. Держись от меня подальше, Ольга. За нас взялись всерьез, и знают, на чем поймать. Я становлюсь опасен для окружающих. Для тебя - особенно. Я слишком много возомнил о себе, думал смогу противостоять искушению. Увидел, как ты молишься, решил, что нашел родственную душу. Назвал сестрой, подумал, вдвоем будет легче держаться. К сожалению, нет.
Земля зашаталась у меня под ногами. Смотрела на Никиту - как в последний раз. На его лице лежала ясно ощутимая тень смерти, по другому не скажешь: "Он не жилец!" То что произошло с нами ночью - независимо от концовки - катастрофа. Я потеряла все: друга, пример для подражания, надежду и опору в трудную минуту. Из глаз текло, в горле, сжатом ошейником, застрял ком...
- Никита!...
- Не надо, Ольга. Что бы ты сейчас не сказала, это лишнее. Лучше не сделаешь, только хуже.
Все рухнуло. Нет, не все. Кое-что осталось. То самое, что нас связало когда-то:
- Ни слова тебе больше не скажу. Сгину с глаз долой. Но молиться за тебя - буду. Прости меня, Никита, и пусть нас обоих Бог простит.
Он посмотрел на меня - очень странно, но на меня, а не сквозь. Повернулся и пошел прочь.
Никита не стал перетаскивать свой матрас в другой конец палаты, и мне не позволил. Он поступил проще: почти совсем перестал спать. Где он пропадал ночи на пролет - некоторое время было для меня загадкой. Потом, совершенно случайно, я подсмотрела. В пустой кладовке возле сортира, на голом и грязном кафельном полу, распростершись крестом или на коленях... Молился. Плакал о своих грехах. Я про такое когда-то читала, теперь довелось увидеть.
По молчаливому обоюдному согласию мы больше не встревали в жизнь друг друга. Но Никитино поведение внушало мне тревогу - чем дальше, тем больше. Кажется, он повредился в уме. Внешние обстоятельства тому весьма способствовали: его таскали на "процедуры" сначала - раз в неделю, потом - через пять, четыре, три дня. За полтора месяца богатырь превратился в седого как лунь, высохшего старика с мутными слезящимися глазами и трясущейся головой. Он давно уже не выходил на работу, ни с кем не разговаривал, вообще почти не реагировал на внешние раздражители. Кажется, не всегда даже успевал вовремя добрести до туалета - так от него воняло.
Однажды я не выдержала. Долго-долго трясла его за плечи, требовала, чтобы он переоделся, предлагала постирать шмотки. Но не дозваться было Никиты из того далека, где блуждал его смятенный дух. Кажется, на один краткий миг мне это все-таки удалось. Очень хочется верить. Будто чуть приоткрылись глухие заслонки глаз и из-за них посмотрел на меня прежний братишка. Сказал глухо, хрипло:
- Это все уже не важно. Тебя Ольгой зовут, я не перепутал? Спасибо за заботу, но это правда не важно. Если сможешь, позови священника. За рекой живет на поселении Юрий Николаевич Бобров. Постарайся разыскать его. Он может принять исповедь...
Я не исполнила просьбу Никиты. Тот, кого он назвал, скончался вчера вечером. Других священников в округе, насколько мне известно, не было.
А через пару дней...
Проснулась, будто от толчка, в самый тихий и темный, глухой предрассветный час. Долго вертелась с боку на бок, взбивала и переворачивала тощую подушку - безуспешно: сна ни в одном глазу. От духоты в палате болела голова, невыносимо хотелось пить. На первом этаже - кран. Встала, мельком заметив, что соседа нет на месте: "Опять, небось, где-нибудь грехи замаливает..."
Спустилась вниз, залпом осушила стакан, и тут только обратила внимание на неплотно прикрытую входную дверь. Обычно ее запирают на ночь: такое случается только когда после отбоя привозят новеньких, либо кого-то с "процедуры". Естественно, выходить ночью из корпусов запрещено, но следят за этим не очень строго, а нарушителей, как правило, не наказывают. Операторы тоже люди: в это время они обычно спят. Автоматическая сигнализация сработает, только если попытаться выйти за зону, опоясывающую городок. После неудачного побега из соседнего корпуса я этого даже в мыслях не держу: подышу свежим воздухом, и назад.
Тихонько, чтоб не заскрипели петли, приоткрыла дверь и выскользнула наружу. Ночь дохнула в лицо прохладой, сыростью, настоянной на душистых травах. Фонари почему-то не горели, лишь из нескольких окон слабо сочился свет дежурных лампочек. В полном безветрии неподвижно застыли тополя. На бархатисто-черном небе мерцали, разноцветно искрясь, мириады звезд. Они заливали все вокруг прекрасным, зыбким, призрачным светом, в котором сплетаются воедино сон и реальность. Хорошо в такую ночь бродить вдвоем по росистым лугам, или петь у костра под перезвон гитарных струн, глядя, как весело пляшут в глазах друзей отсветы огня и звезд, или же - в одиночестве уединения тихо грезить о добрых чудесах, свободе и счастье. Но меня больше не влекут мечты и грезы: они отнимают у души остаток сил, не принося в замен ни доброты, ни мира, ни утешения, а окружающая действительность после их ухода кажется совсем уж мрачной и постылой. Я не дам им воли, зная, что Сам Творец неба и земли - здесь, сейчас - дал мне такую радость: глядеть на звезды и полной грудью вбирать в себя благоуханный воздух. Слава Тебе, Господи, за эту ночь, милосердно покрывшую все безобразия мира своей истрепанной мантией: сквозь прорехи ее, как встарь, сеется дивный свет надежды...