На пятый или шестой день этого "конвейера" - помню свои руки, мастерящие удавку из найденного где-то куска телефонного провода, трубу под потолком в сортире: если взобраться и встать ногами на перегородки кабинок, как раз дотянешься. Ладони в липком холодном поту, коленки трясутся, но я упрямо вяжу из неподатливого провода крепкие морские узлы. В иную геологическую эпоху, на другой планете учили меня этому знакомые альпинисты. Совсем не для того учили...
Голос примолк, или я уже не отличаю его от собственных мыслей: "Только бы быстро!.. Господи, прости: не могу больше! Знаю, христианке не пристало так поступать, но не могу..." Просунула голову в петлю, затянула ее над ошейником. Помедлила, озираясь напоследок, словно все еще надеялась увидеть в этой жизни что-то, кроме гнойного света засиженных мухами лампочек, ослизлого блеска масляной краски и битого кафеля на стенах. А потом вместо того, чтобы оттолкнуться и повиснуть, вдруг начала спешно выдираться из петли.
Отвязала провод, слезла. На подгибающихся ногах добрела до своего места, легла и совершенно неожиданно для себя провалилась в глубокий целительный сон. Только конец провода с петлей так и остался торчать из-под матраса...
- В опасные игры играешь, Сестренка.
Спросонок я даже не поняла сразу, о чем он. Было очень раннее, тихое и ясное утро. Розоватое солнце ласково светило в окна сквозь трепетный ажур тополиной листвы. Мысли, пробуждаясь, скользили по краю сознания так же легко, как эта рябь света и теней на стене: "...Тополь - близкая родня осины. От чего осина вечно дрожит и трепещет? Говорят, от того, что Иуда-предатель на ней... Повесился!" Я села: резко, рывком. Сна ни в одном глазу. С беспощадной утренней ясностью припомнились все подробности пережитой агонии: отчаянные судороги помраченного рассудка, трясущиеся руки, безнадежно блуждающий взгляд и накрепко прилипшая к губам брезгливая гримаска. Запоздалый ужас - ледяной волной по спине. И тут же - будто из проруби в кипяток - стыд: острый, мучительный. Вот кто-то заходит в сортир, а я там вишу - прямо над унитазом... "Пошло. Тошно... Но твое-то какое собачье дело? Братец, мать твою!.."
- Ну что ты так смотришь!? Что ты ко мне прицепился!?
Смотрит. Злость, ярость переполняет меня. Эх, выколоть бы напрочь эти проклятые глаза: чтоб не видели душу насквозь. Ненавижу!
- Ольга, ты это серьезно?
- Да. Только я струсила, понимаешь? Просто струсила... Отдай провод! Отдай! Отдай немедленно!
Молчит и смотрит, неподвижный как камень. Кровь медленно отливает от моих пылающих стыдом и яростью щек, и снова бегут по спине ледяные мурашки. А камень, наконец, заговорил. Тихим, ровным, лишенным выражения голосом - как и положено камню:
- Ольга, если ты твердо решила уйти, хлопнув дверью, не так уж важно, когда именно ты решишься. Если единственное, что привязывает тебя к жизни, это животный инстинкт самосохранения, ты в конце концов его преодолеешь. Когда-нибудь, когда тебе будет еще хуже, чем сегодня ночью, или, наоборот, в миг прояснения. Одного только не пойму. Ты трижды побывала за чертой: недолго, можно сказать, понарошку, но сама говорила, что тебе там очень не нравится.
- Ты о чем?
- О "процедурах". О бездне с черными вихрями, как она тебе видится. Твоя душа слишком хорошо знает, что это такое. Может, именно поэтому ты не смогла затянуть петлю. У нее, у души, тоже есть инстинкт самосохранения: он, если пробуждается, сильнее всех животных инстинктов вместе взятых. Но если соберешь волю в кулак - преодолеешь и его...
Как объяснить все это Дарье?
- Можешь считать, что я просто струсила. Но один очень хороший человек - он умер недавно - сказал, что душа не хочет по собственной воле идти в бездну, где на веки вечные только тьма и хари, хари, хари...
- Что за человек?
- Он был монахом и священником. Его звали Никита, а в миру - Виктор, что собственно, одно и то же. Он оправдал свое имя. Некоторое время я имела счастье называть его другом и братом...
Имела счастье, имела честь... Не я одна искала его дружбы. К нему тянулись люди: самые разные, порой совершенно не верующие. Вспоминаются лица, имена. Никого здесь уже не осталось.
Самый яркий из них, пожалуй, был Волк. Волька. Владимир Олегович Волков. Коренной Санкт Петербуржец, из тех, что при любых обстоятельствах принципиально называют белый хлеб - булкой, а подъезд - парадным. На худом треугольном лице - круглые голубые глаза под полупрозрачными птичьими веками, нос сапожком, большой улыбчивый рот. Светлые, почти белые волосы - перьями в разные стороны. Неловкий, тощий, сутулый. Похожий то ли на мультяшечного гусенка, то ли на грустного клоуна: полное несоответствие "хищного" ника имиджу. Смешная походка, несуразно большие косолапые ступни. При среднем росте и субтильном телосложении он носил, наверное, размер сорок пятый. Кисти рук тоже крупные, широкие, сильные. Когда ему случалось задуматься, пальцы приходили в движение, будто порхая над невидимой клавиатурой. Музыкант? Нет. Бывший хакер, как он сам представился, подчеркивая первое слово.