Я потом долго думала над Никитиными словами - и как-то совсем по-новому увидела Волькину, на первый взгляд, непутевую жизнь и дурацкую внезапную кончину. Самому Никите Бог не дал легкой и быстрой смерти. Воспоминания о его уходе, о страшном предсмертном борении до сих пор рвут мне душу. Я страшно виновата перед ним, и вряд ли искупила свой грех до конца. Память о Вольке светла. К печали по ушедшему не примешивается тень вины. Видится он мне белой птицей, неуклюжей на земле и стремительной, легкой, когда настало, наконец, время взлететь. Верю, что они, эти дорогие мне люди, уже встретились там, где нет ни болезней, ни скорби, ни зла. Где-то я сама буду...
У столовой, словно садистское пожелание "приятного аппетита" - трупы. Утром я их не заметила - шла с другой стороны. Женщина и совсем молоденький парнишка. Вороны успели изрядно поклевать лица, хорошо хоть по осеннему времени почти нет мух. На груди у каждого - табличка: "Я больше не буду злостно уклоняться от лечения". Беглецы. Каким-то образом сумели разомкнуть ошейники и просочиться сквозь оцепление. Пытались на угнанной машине добраться до ближайшего большого города. Убиты при задержании.
Третий участник и главный вдохновитель побега взят живым. Когда машина перевернулась, ударился головой и потерял сознание, только поэтому. Он сидит рядом, на скамейке, с такой же табличкой на груди, как у погибших - его жены и сына. По облику судя - бывший спецназовец, крутой мужик. Но теперь его лицо неестественно спокойно, а глаза пусты. Руки, которые наверняка могли сгибать подковы, мирно сложены на коленях. Он подробно и обстоятельно рассказывает всем желающим о перипетиях неудачного побега. Я вспоминаю, что уже слышала этот рассказ: он повторяет его слово в слово, как попугай или магнитофонная запись. Смотреть на живого беглеца страшнее, чем на убитых. Их просто лишили жизни, его - стерли. Превратили в куклу и выставили на всеобщее обозрение. Даже ошейника надевать не стали: безопасен, "лечение" благополучно закончено.
За обедом кусок не лезет в горло, хотя еда - без дураков - вкусная. Отнесла поднос, вышла на улицу, побрела, куда глаза глядят. Ноги и воспоминания сами завели меня на тот хилый мосток, где то ли во сне, то ли на яву прощались мы с Никитой.
Таволга давно отцвела, заморозки раскрасили ее резные листья в янтарь, медь и золото. А крапива почернела, будто кипятком ошпаренная. Еле живой ручеек кое-как пробирается между ржавых притопленных железок, палок, пластиковых бутылок. Темная вода - как сама печаль: она не отражает неба.
Что было бы, если бы я не заколебалась тогда? Если бы с молитвой и верой, превозмогая все страхи, пошла за монахами в храм? Сгинула бы по пути, или тот теплый ласковый свет был готов принять и меня тоже? Чтобы наутро санитары отволокли в морг не одно, а два тела, и все мои мучения закончились раз и навсегда... Но тогда бы Дарья осталась одна. Никто не увел бы ее с той окаянной скамейки, не заботился о больной, не передавал вахту воспоминаний.
А так ли уж я ей нужна? Вот, мы с Никитой держались друг за друга, а получилось только хуже. И на свой последний бой он все равно вышел один. Я верю, верю, верю, что он победил! Иначе...
Отрываю взгляд от темной замусоренной воды. Нет ничего бесполезнее запоздалых сожалений. Пусть я уверена, что совершила ошибку. Хотя, возможно, это был просто сон: "Как в анекдоте про Фрейда, да?" Кстати, самого анекдота так до сих пор и не знаю. Итак, я совершила ошибку. Запомним на тот случай, если еще раз подвернется похожий выбор. Но теперь надо жить с тем, что есть. Все. Дабат. Откуда я подцепила это чудное словечко?
По большому счету, не в сожалениях дело. Страх гадюкой шевелится под ложечкой. Я ведь чувствую, что ждет меня напоследок что-то такое же, как у Никиты. Слишком хорошо помню, как его стирали. Помню и то, как сама чуть не полезла в петлю. Да что значит "чуть": полезла. В том, что я ее не затянула до конца, нет моей заслуги, только Божья милость.
Сегодняшний спокойный и солнечный день - быть может последний день уходящего бабьего лета. Быть может, последняя моя передышка перед...
Что остается от человека, когда у него забирают память? Когда гаснет воля и распадается в пыль разум? Никита под конец часами сидел, уставившись в одну точку, и кажется, даже не молился. Но все-таки из него не смогли сделать радиоуправляемую игрушку. Это так, даже если не верить снам.
Тревога гонит меня прочь. По лугу, где стелется под ноги желтая сухая трава, мимо старого кладбища к храму. Крещусь на прозрачные остовы куполов, захожу внутрь сквозь пролом в стене. Пустая, гулкая тишина. Сухие листья на грудах щебенки и мусора. Косые солнечные столбы из окон и проломов в крыше.