Но особенно почему-то привлекали женщины. В этот предпраздничный весенний день, они все казались необыкновенно оживлёнными, лёгкими и близкими.
У одной из них, шедшей впереди, Звягин заметил маленький беспорядок в костюме: кончик белой тесемки, выступавшей из-под короткой, изысканно модной и странно-знакомой, кофточки. Белая тесемка шла откуда-то извнутри туалета, в общем не только изящного, но даже подчёркнуто изысканного.
Эта мелочь до того непонятно его беспокоила, что хотелось подойти к ней и, извинившись, шепнуть об этом. Готовая фраза так назойливо просилась на язык, что Звягин с трудом её удерживал. Будь помоложе, он непременно отважился бы на эту несколько рискованную выходку, сейчас же только хотелось взглянуть ей в лицо и продолжать путь.
Но едва он поравнялся с ней и увидел ещё свежие, для чего-то напудренные, щеки, вздрогнуло сердце и захотелось броситься в сторону.
Это была она, несомненно она, и теперь уже стало ясно, что на извозчике на днях он мельком видел именно её.
Но вместо того, чтобы бежать, Звягин остановился, глядя на неё во все глаза.
Она испуганно отшатнулась, но, взглянув на него чуть-чуть подведёнными глазами, чего-то испугалась ещё более, покраснела и, растерянная, не менее чем он, опустила ресницы.
И тут, назойливо просившаяся ему на язык, фраза сорвалась как-то сама собой:
— Извините, у вас маленький беспорядок: кончик белой тесемки...
Она машинально и торопливо сделала невольное движение рукою вокруг талии, и кончик белой тесемки исчез.
Это было неожиданное и нелепое при такой встрече вступление, но оно дало им возможность несколько очнуться. Испуг уступил растерянности, с которой они глядели теперь друг другу в глаза.
— Вы остались все такая же, — сказал он, наконец, со странной улыбкой и задержал в своей руке её руку, которая чуть-чуть дрожала.
— Что вы! Куда уж такая.
— Нет, я не о том...
Она догадалась, жалко улыбнулась: поняла, что он вспомнил, как всегда подшучивал над неисправностью её туалета.
— Ах, вы вот о чем! — сказала она печально, опуская глаза, и лицо её стало бледным.
Оба в волнении молчали, не зная о чем говорить дальше; она тихонько освободила из его рук свою и пошла, видимо, не уверенная, последует ли он за ней.
Но он не мог так расстаться с ней после того, как они не виделись более десятка лет; тянуло узнать, как она жила эти годы и чем жила.
Нехорошие слухи об её жизни подтверждались отчасти этими подведёнными глазами, этой пудрой, покрывавшей лицо и почему-то особенно заметной на носу и подбородке, и ещё чем-то неуловимым, но обличительным, что сказывалось в её костюме и, может быть, даже в выражении все ещё красивого, чуть-чуть начинающего блекнуть, лица.
— Ведь вот какая странная встреча, — сказал он, ступая не в ногу рядом с нею.
— Почему странная? — ответила она, избегая глядеть на него. — Я знала, что вы здесь, и даже...
Она нерешительно приостановилась.
— И даже? — повторил он, побуждая её докончить начатое.
— ...Я видела вас раза два. Да, именно два. Один раз в театре, другой раз на улице, но вы...
— Что я? Договаривайте.
— Вы сделали вид, что не узнаете меня.
Он с искренней горячностью стал убеждать её, что это неправда. И рассказал о том, как лишь раз мельком её увидел, но сомневался.
Она, как будто не слушая его, продолжала своё:
— Ещё в театре, это я понимаю, вы были с женой. Но на улице...
— Да нет же. Клянусь вам, нет. Будь я тысячу раз с женой, я не имел основания не поклониться вам.
Она взволнованно раскрыла свою сумочку, достала надушённый платок, торопливым движением стерла пудру с лица.
— О, таким, как я, кланяются только в сумерки и без свидетелей, — заявила она уже с горьким раздражением, и тем окончательно рассеяла последние сомнения относительно справедливости нехороших слухов.
Однако, у него не хватило духу принять это сознание с такой же искренностью, с какой оно было сделано, и он с фальшивым удивлением ответил:
— Такой, как вы! Не знаю, о чем вы говорите, но для меня вы все такая же, как были раньше.
Она отлично поняла эту фальшь и нервно закачала головой.
— Ах, не говорите, не говорите неправду. Вы знаете, видите, какой я стала...
У неё почти истерически задрожал голос, и эта мучительная дрожь голоса была также характерна в её положении.