Кушать дичь я не стала, наелась фруктов. На сытый желудок меня замутило, видимо, после полученной во время побега травмы. После обеда я стала безнадежно задремывать. Рыжаков прикрыл ладонью приемник — тоненькую ниточку, прикрепленную к левому уху, слушал эфир. Затем несильно пихнул меня ногой:
— Просыпайся, президент. Кончаются твои приключения.
Я с трудом поднялась на гудящие израненные ноги. Каждый шаг причинял невыносимые мучения, ступни кровили, я даже зубами заскрипела, чтобы не завыть от боли. Рыжакова мои мучения только позабавили.
— Сама виновата. Кто тебя на побег подзуживал? Сидела бы на месте, и ноги были бы целы.
Он ничего не сказал про голову, которая после удара камнем немилосердно трещала, а перед глазами до сих пор плавали яркие круги, стоило только повернуться.
До предоставленной Рыжакову канонерской лодки челнок летел восемь часов. Рыжаков любезно разъяснил мне, что канлодка висит на низкой орбите, иначе бы добираться пришлось гораздо дольше. Почти всю дорогу до канонерки я чутко дремала, и даже в полудреме мучилась дурнотой после удара по голове. Приходилось держаться при позывах к рвоте: только этого еще не хватало! Рыжаков пришвартовал челнок, загнав его прямо внутрь канонерки. Я вдруг испугалась, что он прихватит меня с собой, и моментально проснулась. Он протащил меня с собой от челнока до ходовой рубки, не выпуская из рук энергопистолета. В рубке он сразу сунулся к пульту и проверил наличие людей на борту. Аппаратура регистрировала наличие на борту только двух человек — его самого и меня. Больше никого не было. Рыжаков быстро пересчитал банкноты, просто перекидывая упакованные пачки.
— Все чисто. Тебе повезло.
И он потащил меня назад. Уставшая от грубого обращения и от всего остального, я не сопротивлялась. Дотащив меня до челнока, он снова придавил меня телом и взял лапой за подбородок. Я, измученная, смотрела ему прямо в глаза, не скрывая ненависти. Решила в случае чего порвать ему зубами лицо. Рыжаков, как ни странно, по-человечески улыбнулся мне, отчего лицо его стало непривычно приятным, а взгляд перестал быть тяжелым.
— Тебя трудно сломать, Сашка, — миролюбиво сказал он. — Однако я не ставил перед собой такой цели. Иначе бы я тебя сломал. Такой соблазн был, не скрою, да только вот от тебя напрямую зависит, будет ли моя родина процветать. Я — негодяй и подонок, грабитель и убийца, но не насильник. Женщин стараюсь не убивать. По-возможности, — добавил он, ухмыльнувшись, и я не поняла, он и в самом деле убивал женщин или просто нагоняет на меня лишнего страху. — Пусть мое грубое обращение послужит тебе уроком. Поймешь когда-нибудь, если не забудешь меня, как страшный сон. — Тут он снова усмехнулся. Потом добавил:
— Ты нужна своему народу. Иди.
Он разжал хватку. Я, освобожденная, тут же дала ему хлесткую пощечину. Он не стал давать сдачи, чем только подчеркнул свое превосходство надо мной и мое бессилие. Влезть с гордым видом в узкий люк у меня не получилось, потому что у меня нещадно болело все тело. К тому же я крепко помнила, насколько тонка и прозрачна ткань у моей ночнушки. Поворачиваться к Рыжакову что задом, что передом было одинаково унизительно. С горящим от негодования и унижения лицом я забралась в челнок. Люк гулко захлопнулся над моей головой, эхо от хлопка завибрировало в стенах вокруг меня. Через шесть бесконечных минут челнок побежал по рельсам, миновал переходный шлюз и выпал в звездную бездну.
Оставшись в одиночестве, я впала в прострацию и потеряла счет времени. Я не поняла, сколько времени я пробыла в челноке одна. Может быть, тридцать минут, а может быть, три часа. Челнок слабо содрогнулся, его гравитаторы отключились, и направление тяготения несколько переместилось. Также было, когда челнок причалил к канонерке. Я поняла, что челнок подобрали, вот только кто? Я не шевелилась, ждала с остановившимся от страха сердцем. А вдруг это снова Рыжаков? Или доржиане? Разум твердил мне, что Рыжакова уже и след простыл, но страх упорно норовил оборваться в панику. Спустя несколько минут страха, показавшихся часами, люк открылся, и в челнок легко запрыгнул человек в серо-синей трикотажной форме астронавта:
— Дайте, пожалуйста, вашу руку, Александра Владимировна.
Я толчком выдохнула воздух и с облегчением прикрыла глаза. После грубых речей Рыжакова простые слова незнакомого человека прозвучали удивительно музыкально. Я едва могла шевелиться, и человек буквально вытащил меня за руку из челнока. Я терпеливо снесла причиненную им боль. Я словно плавала в мутной воде. Смутно различала несколько человек, встречающих меня в незнакомом, громадном, холодном, неприветливом помещении, освещенном прожекторами только посередине, их встревоженные лица, и силуэт огромного человека, шагнувшего мне навстречу, в котором я едва узнала Власова. Власов набросил мне на плечи то ли одеяло, то ли плед.
— Зачем одеяло? — пробормотала я, тут же вспомнила, в каком я виде, и плотно закуталась в него до самого подбородка, испытав изрядное облегчение. Меня сотрясала крупная дрожь, даже зуб на зуб не попадал, хотя я не испытывала холода. Хотелось плакать. Первая мысль, которая пришла в голову — о моем непрезентабельном виде, и в этом самом виде — о, небо! — я предстала перед Власовым. Наверняка от меня разило немытым телом не хуже, чем от Рыжакова, и самим Рыжаковым от меня тоже разило. То, что меня увидели еще несколько человек, меня почему-то не обеспокоило.
— Александра Владимировна, до города Мильгун отсюда можно добраться только за восемь часов, — вежливо сообщил мне Власов. — Поэтому я приглашаю вас на борт моего флагмана "Стремительный". Если вы не возражаете, пройдемте, пожалуйста, в медблок.
— В каком смысле "не возражаете"? — возмутился старый-престарый человек в бледно-зеленом медицинском халате. — Немедленно ко мне! Помоги ей, Матвей, разве не видишь, что она едва дышит?
Я почти не соображала, что говорят вокруг меня. Власов подхватил меня под локоть, я попыталась сделать шаг и обвисла на его руке. От предпринятых усилий сердце оборвалось, а я покрылась испариной. Рука оказалась на редкость крепкой, будто каменной. Вторая рука, вовремя подхватившая меня, оказалась такой же надежной.
— Носилки, — пробормотал под нос врач и сунул в ухо шарик переговорного устройства.
— Носилки ни к чему, — оскорбилась я как можно более твердым голосом, приосанилась, освободилась от крепких рук Власова и мужественно зашагала вперед. Порезанные камнями ступни протестовали. Помутневшим зрением я, однако, заметила, что вокруг нет никаких камер, снимающих меня в таком виде, чтобы продемонстрировать потом по всем каналам Содружества. Это мне понравилось. Рядом шагал Власов, указывал дорогу, с другой стороны суетился древний врач. Старик норовил придержать меня за локоть и настойчиво предлагал носилки, потому что здесь, видите ли, нечего демонстрировать. Локоть я ему упрямо не давала. Все вокруг казалось ненастоящим, нарисованным. Узкие коридоры, люки и переходы военного корабля казались мне мультяшными и вразнобой раскачивались. Власов провел меня мимо маячивших в полумраке, как зыбкие миражи, вертикальных трапов и предложил воспользоваться лифтом, крайне аскетичным. Стены лифта шатались вокруг меня, пол грозил выскользнуть из-под ног и перевернуться. Врач не пустил Власова в медблок.
— Вот так. Здесь я командую, — заявил он мне с нажимом на местоимение "я". — Меня зовут Качин Иван Сергеевич.
— Да, я слышала о вас, — пробормотала я из вежливости. — Вы — профессор, без вести пропавший лет двадцать назад, а затем вы нашлись в банде Власова.
— Я давно уже не профессор, — живо откликнулся Иван Сергеевич и хихикнул в треугольную бороду. — А у Власова давно уже не банда. Собственно, бандой мы никогда не были. Как вы думаете, девочка: уважающий себя профессор, доктор медицинских наук, заведующий кафедрой внеземных инфекций и вирусов Международного Медицинского Института имени… а, впрочем, не все ли равно… Как вы думаете, неужели я стал бы пачкать репутацию в какой-то банде?