У Сережки глупая привычка: рассказывать и мотать головой по сторонам. Наверное, потому он случайно посмотрел на дверь и увидел, что моя фамилия в объявлении о занятии кружка перечеркнута. И вместо нее написана его фамилия. А потом он посмотрел на меня и все понял. Язык у него начал заплетаться:
— Грек Пифей в 325 году предпринял, предпринял… — И Сережка замолчал.
— Ну, продолжай, продолжай, Гуревич, — произносит Нонна Михайловна.
— Я дальше не знаю, — разводит он руками и грустно смотрит в глаза Нонне Михайловне.
— Ну что ж, садись. За невыученный урок полагается двойка, — голос ее раздражителен и резок. Она все понимает, наша Нонна Михайловна. Психику ребенка — особенно.
Теперь за партой мы оба сидим ровно, ровно. У доски бойко отвечает Миша Черников. Между рядами расхаживает Нонна Михайловна. Урок идет по заданной программе. Все нормально. На уроке отсутствуют двое: я и Сережка.
После уроков у школьного крыльца свалка. Элементарная свалка, каких немало бывает каждый день у каждой школы. Сережка Гуревич трясет за лацканы пиджака Мишу Черникова и кричит:
— «Он все знает», «он все знает»… За язык тебя тянули, да? И почему ты, Мишенька, такой уж очень старательный мальчик?
Мишка пыхтит, отдувается, топает толстыми негнущимися ногами на одном месте и пытается как-то оправдаться.
— Раз знает, пусть отвечает. Нечего выламываться.
И тут к Мишке подступил стриженый Лешка.
— А если б тебя вычеркнули, приятно было б, да?
— А ты не знаешь ничего, так молчи. Время такое, понял?
Очки у Миши Черникова сползли на нос. Он смотрит как-то поверх них и кажется совсем взрослым.
— Какое? — спрашивает Сережка. Он отпускает Мишкин пиджак и становится очень внимательным.
— А такое, что каждый должен быть бдительным. Я сам слышал, как папа говорил.
Упоминание о Мишкином отце действует на всех гипнотически. Все становятся тихими и серьезными. Потому что все знают, что Мишин папа в петлицах носит две «шпалы», а сбоку пистолет в маленькой кобуре, за которую каждый из них, не задумываясь, отдал бы все свои пожитки. Очень красивая кобура…
Мишка становится хозяином положения. Теперь он бросает в лица мальчишек самый сильный аргумент:
— А у Кольки Феклисенки отца… — Он замечает меня и замолкает. Я хотел было подойти к парням, но остановился. Черников начал что-то старательно, быстро, боясь, что чего-то не доскажет, нашептывать мальчишкам. И что же с ними случилось? Они стоят стеной и смотрят на меня в упор, как будто видят в первый раз, как рассматривают новичка. А в глазах у каждого какой-то немой невысказанный вопрос. Мне стало жутко и противно.
Я кричу им:
— Дураки!
Я срываюсь со ступенек и бегу вниз к нашему пруду. Я слышу, как за мной бежит Сережка и кричит:
— Стой! Колька, стой! Он все врет. Стой, Коля!
Я пробираюсь через густой ивняк. Прутья колотят меня по лицу, но мне на все наплевать. Я подбираюсь к самой воде. Тихо, ни души, ни звука. Все. Здесь я буду просиживать все перемены. Мне ни с кем ни о чем не хочется говорить. Даже с Сережкой. Я больше не буду заходить в пионерскую комнату. Там по-прежнему освещенные осенним солнцем улыбаются полярные летчики. Но теперь мне кажется, что они улыбаются не для меня.
После уроков Сережка подошел ко мне с виноватым видом и спросил:
— Ты куда убегал, Коль? Я искал тебя… Пойдем к нам, а?
Он пытается положить мне на плечо руку, но я сбрасываю ее. Мне кажется, что все сейчас против меня. Я почти кричу:
— Отойди, ты, добренький. Все вы добренькие. Ненавижу добреньких!
Сережка отворачивается и опускает голову. Он с трудом сдерживает слезы. А потом смотрит мне прямо в глаза и бросает как вызов:
— А Северный полюс, а Леваневский, все, да?
Так хватаются за соломину. Эх ты милый, ничего не понимающий Серега. Мне хочется обнять его, но я кричу со всей злостью:
— Может быть, и все. И вообще, где твоя бдительность, пацан?
Сережкиному отцу нездоровилось. Ел он неохотно. И ни о чем не хотел говорить. Сережка уписывал за обе щеки фасолевый суп. Мать у Сережки была очень доброй женщиной и быстро привыкала к людям. Может быть, поэтому она спросила:
— Что это Коля Феклисенко заходить к нам перестал? Не поссорились? — И она строго посмотрела на Сережку. Он, продолжая есть, мрачно пробурчал:
— Не знаю.
— У него забрали отца, — тихо сказал Сережкин отец. Он разволновался. Положил ложку. Мать спросила:
— Почему же, Гриша?
— Кто знает. Пришли прямо в лабораторию и забрали. Одно могу сказать: он был честный и хороший работник.