— Ах ты, паскуда, прихвостень.
— А ты идиот, дуб. — Антон попытался ухватить Витьку за шею и притянуть к себе. Но Витька собрал у него на груди в кулак рубашку, прижал его лопатками к полу, а сам уселся на него верхом. И тут Антон выдал тихий, жалобный звук:
— Ой-е-ей!
Ногу выше колена резанула дикая боль. Будто в нее впились разбитой бутылкой и острые зазубрины стекла скребанули по самой кости. Потом он почувствовал, как побежала горячая влажная струйка. Лицо его позеленело и начало кривиться. А Витька не понимал, в чем дело. Он только догадывался, что произошло что-то необычное, что нарушены какие-то законы драки. Поднялся, поставил Антона на ноги. Из краешек глаз выжимались слезы, Антон смахивал их кулаком.
— Ну что, что произошло? — допытывался Витька. Но Антон не мог говорить, гнулся и беззвучно глотал слезы. Потом выдавил:
— Чирь, фурункул, барин! Понял?!
Ногу стягивало. Гной просочился сквозь штанину, расплылся влажным пятном.
— Дурак ты, — сказал сквозь зубы Витька, — зачем с фурункулом прыгал? — Лицо у него самого было зеленое, а под глазом быстро пульсировала синяя жилка. Он испугался, тяжело и нервно дышал. Антону даже стало его жалко. Стоять было трудно. Пожилой сутулый слесарь Василий Савиновский посадил его рядом с собой, закатил штанину, перевязал ногу бинтом, который Витька успел уже принести из аптечки. У Савиновского был горбатый нос и странная для немолодого возраста боксерская прическа. Спросил:
— Ну чего ты, в самом деле, пирожками соришь?
Антон клонил книзу голову:
— Да не сорю я. С чего вы взяли, что сорю. И не слушайте вы Рогулина. Он же псих, понимаете, натуральный псих.
Из глаз выжимались слезы. Антон стыдился их, пытался как-то сдержать и не мог. Ему было страшно обидно. Не за себя, за Генку. Слова его сыпались сбивчиво, с перебоями. Он торопился, чтоб совсем не разреветься, потому что тогда бы он не смог говорить и никто бы так и не узнал, какая она на самом деле райская и прекрасная жизнь у Генки Сметанина.
Савиновский молчал. Просто сидел, опустив голову, и молчал. Потом достал кисет с мелко иссеченным табаком, стопочку ровно нарезанной бумаги к спросил:
— Закуришь? — вытащил из узкой медной трубки трут, подложил под него кремнистый камень, ударил по нему несколько раз кресалом. Искры густым пучком полетели на прут, и он начал тлеть. Савиновский подул на него, огниво затлело сильнее.
Антон попробовал свернуть цигарку, но у него ничего не получилось. Тогда Савиновский сделал это сам. Цигарка вышла тугой, ровной. Антон втянул в себя дым. И тут ему показалось, что он куда-то проваливается. Закололо в груди, перехватило дыхание, и он начал кашлять с таким свистом и подвыванием, что, казалось, вот-вот в груди все порвется. Все в цехе закружилось, потеряло свои привычные очертания, поплыло, стало кисейным и ватным.
Из глаз катились слезы. Он вытер их, смущенно улыбнулся. Сделать вторую затяжку побоялся.
— Ничего, ничего. Это только поначалу, а там пойдет, — говорил Савиновский и покачивал головой, будто сам себе поддакивал.
Вторая и точно пошла легче. Антон сидел притихший, слушал Савиновского.
— Ты приходи сюда. Посидишь, покуришь, вроде бы и покойней станет.
И в самом деле, какой-то покой разлился по телу, и не хотелось вставать, куда-то идти, о чем-то думать. Но Савиновский похлопал его по лопатке: иди.
Рашпиль теперь лежал в стороне. Нужно было работать средней насечкой. Напильник торопливо сновал в Антоновых руках. И хотя он уже не пел так ровно, как до обеда, и ничего не обещал, все же с каждым движением сдирал ровно столько стружки, сколько желали Антоновы глаза и Антоновы руки. Потом движений напильником поубавилось. Антон будто к чему-то прислушался, чаще сдувал с четырехгранника серую пыль, прикладывался угольником. Все это время нога с раздавленным чирьем продолжала ныть, и он все время вспоминал, отчего она ноет; наверное, от этого, а может, просто от усталости, начала снова подрагивать левая рука. Та самая, что держала напильник не за рукоятку, а за дальний конец насечки. И он чувствовал, как неточно, не впритирку начал ходить по грани напильник. Ему вдруг показалось, что он закосил угол. Самую малость, чуть-чуть. И он испугался. Но тут же подумал, что может выравнять грань, дотянуть ее бархатной пилкой.
Насечка еле касалась поверхности, скользила мягко и нежно. Грань и впрямь сверкала, будто отполированная. Он разжал тиски. Посмотрел ее на свет. Окна, верстаки, лампы, потолок — все опрокинулось на грань и струилось зеркальной свежестью. Антон замерил стороны штангелем. Точно: полтора на полтора. Потом взял в руки угольник. Почувствовал, как подрагивают пальцы, медленно вел угольником по грани. Нет, все точно. Вырвался вздох облегчения. Побежал за мастером.