Сметанин долго сопел носом, присматривался, подняв четырехгранник на свет. Медленно водил угольником по каждой грани — первой, второй, третьей. Все нормально. Антон стоял ни жив ни мертв, смотрел на Сметанина, задрав кверху голову, затаив дыхание, боясь шелохнуться, будто это был вовсе и не экзамен, а старая детская игра в «замри». Он даже не услыхал, как Сметанин спокойно, не отрывая глаз от грани, сказал:
— Зазор.
И тогда все внутри захолонуло, притихло.
— Ну да, зазор, — уже уверенней сказал Сметанин. Антону показалось, что он даже порадовался своей находке. Не поверил: наверное, нервы. Но Сметанин в самом деле стоял и улыбался. Просто, тихо, незлобно. Зазор был до того неприметным, что им можно было бы пренебречь. Но он был. И это означало, что третий разряд растворился, уплыл в небытие. Фу-фу…
Все в цехе качалось, плыло кругами. Стоял, не зная, что делать. Генка смотрел на него пасмурными глазами. Антон кивнул приклеенной улыбкой: чего там… Сложил инструмент, поплелся по цеху. Как-то само собой получилось, что очутился у разобранного экскаваторного барабана, с которым еще возились Савиновский и Рогулин. По тому, как они смотрели на него, и по тому, что ни о чем не спрашивали, понял: все знают.
— Не тушуйся. Твое от тебя не уйдет, — смотрел на него припухшими глазами Савиновский. Когда-то такое же говорил ему его отец. Сидел и молчал. Молчал еще и потому, что не мог смотреть на Витьку Рогулина. Как будто сам был в чем-то перед ним виноват. Лицо у Витьки было бледное и злое.
— Зачем прыгал с этим своим дурацким фурункулом?! — выпалил он с досадой, а глаза смотрели тускло и виновато. — Позови Генку хоть… Друг называется.
Антон сбегал за Генкой. Цех пустел, стояла вязкая тишина. Все отдыхало от дневного гула: стены, верстаки, лепившиеся к потолку краны. Встали, собрались идти.
— Подождите, мужики, — сказал Савиновский. Вынул из кармана кисет, отсыпал троим по щепоти табаку, у Антона спросил:
— Мать не заругает?
Антон пожал плечами, потом уверенно замотал головой.
— Ну, смотри. И запомни: мир не на Сметаниных держится.
Генка опустил голову. Савиновский подошел к нему, похлопал по плечу:
— А ты, парень, уходи от мастера. Есть же ремесленные училища, ФЗО. Отцу сообщи, поймет…
Они вышли из цеха. Снег за проходной не скрипел. Не было в нем хрусткости и остроты, как утром. Наверное, потому, что улегся ветер.
Антон не торопился домой. Шел, рыхлил носком ботинка снег. Как сказать дома про неудачу? И главное, как объяснить, что это не так уж и важно?
Какое-то безотчетное чувство подсказывало ему, что сегодня он больше приобрел, чем потерял, и что жизнь теперь пойдет не так, как раньше. По крайней мере он не будет так панически бояться мастера Сметанина с его холодно-змеиным «учтем». Это было новое чувство. Он не знал, как его назвать… Но от того, что оно было с ним, он чувствовал себя уверенней и спокойней. И от этого глаза его смотрели спокойно и были светлыми, как теплота после дождя.
Шел, кутаясь в кургузый ватник, запахнув полу за полу. Руки держал в карманах, пальцы купались в крошках самосада. Он подумал о себе как о курильщике, и ему почему-то стало немного смешно. И еще вспомнил, как сказал им Савиновский на прощанье: «мужики». На полном серьезе. Улыбнулся. Но как обо всем этом рассказать маме?
Неуверенно и тихо толкнул дверь…
На столе не так, как всегда, были расставлены тарелки. Как-то непривычно чинно, в строгом порядке лежали ложки и вилки. И хлеб был аккуратно и ровно разложен и потому тоже смотрелся торжественно. Конечно, все это было приготовлено к его приходу. Специально. Понял — защемило внутри и стало горько.
Мама и Ленька стояли посреди комнаты, смотрели на него, ждали, что он скажет. Но он молчал, и по его бескадычному горлу бегали терпкие холодные комки.
— Ну, хорошо, переоденься и садись, — сказала мама, как будто ничего и не ждала от него, а смотрела просто так, — картошка закипает, будем кушать.
Картошка была не мороженая, а настоящая: белая, разваристая, пар валил от нее густым красивым облаком. Запах от нее был свежий и приятный и щекотал в горле. Антон сидел за столом и смотрел в окно. Был вечер, за стеклами уныло синели сумерки, Он ел и чувствовал, что картошка обжигает все внутри, и пар струится по лицу, и от этого глазам жарко. Ему показалось, что у него болит голова. И он встал из-за стола и лег на свою из гнутого железного прута койку.