…Разогнулась, распрямилась спина моя, дышалось все легче. Если бы прибавилось таких людей, как Шаламджери, так оскудели бы и ряды подобных Тепшарыко.
У общежития застал Земфиру, возившуюся с котлом.
— Не слишком ли рано заявился? — начала она с подковырки.
— Ну, это называется — с больной головы на здоровую. Это вы что-то запаздываете…
Земфира глянула на часики, потом на небеса и умоляюще сказала:
— Не пугай, Бога ради, и так вся извелась, дрожу…
— Это отчего же?
— Боюсь не успеть — Настя отпросилась, и я одна…
— Хочешь, подсоблю?..
— А как же на работу, не идешь больше?
— На сегодня — шабаш. Пока доберешься до места, ночь настанет.
— А у меня картошка не дочищена и дрова на исходе…
Земфира, Земфира… Наколов дров, за картошку принялся. Решил поделиться с ней своей радостью. Не усомнился, что она воспримет мою радость как собственную.
— А я из дому письмо получил, — бухнул без всяких предисловий.
— Да-а? — восторженно воскликнула она.
— Сестра в техникум поступила.
Земфира в курсе забот нашей семьи. Это я посвящал ее в них. Знала она и о тревогах моей сестренки. Лицо Земфиры озарилось улыбкой:
— Дунетхан?
Ого, даже имя помнит. Она сама поинтересовалась именами сестер. Вообще, если я разговариваю с ней без вывертов, не намеками, а напрямую, она готова слушать без конца. Но стоит повернуть разговор к делам сердечным, сразу натыкаешься на шлагбаум и дальше нет ходу. Назад же податься не всегда удобно. Если и сейчас начал бы с шуточек-прибауточек, с полунамеков, не завязаться бы этой беседе…
— Откуда ее имя знаешь? — прикинулся я удивленным.
— Да от тебя же самого и знаю!
— Ах, да-да, я и забыл… Ну, точно. Да, Дунетхан. Это голубая мечта ее — поступить учиться. Теперь вот сказка и стала былью.
— Какая хорошая девушка!
— Хорошая — слишком слабо. Замечательная!
Земфира улыбнулась.
— Конечно, замечательная.
— Вот это другой разговор.
Картошку чистили вдвоем. Она второй раз зацепила и выхватила из котла кусок мяса:
— По-моему, готово, — и протянула мне, — попробуй-ка…
Не дожидаясь результата пробы, ухватила посудину с очищенной картошкой.
— Будь что будет, картошка идет в котел, — и высыпала ее. — Минут через двадцать добро пожаловать, гости дорогие…
Солнцу до края земли оставалось пройти с пастуший посох. Ветерок донес поющие голоса. Имей я данные Танчи, никогда бы не пришлось меня уламывать. Правда, и он не очень отнекивается. Старинных героических песен знает множество. Я помню по одной-две строфы из некоторых, а он каждую — от первой буквы до последней точки. Теперь можно уже и разобрать, что поют наши орлы. Показались и сами певцы. Идут обнявшись, положив друг другу руки на плечи. Запевает, конечно, Танчи. Удивительно все-таки: в чужом степном краю и вдруг песня горцев. До того знакомая, что мурашки по спине, спазмы подступили к горлу. От полноты чувств хотелось и плакать и смеяться. Вот бы вскочить на лихого коня, выхватить саблю-молнию и такую удаль показать в джигитовке, чтобы устрашить и настоящих и будущих недругов всех хороших людей. Хотелось продемонстрировать врагам их ничтожество. Я взглянул на Земфиру: она застыла, прислушиваясь к пению. А в глазах ее словно сиял отсвет тех далеких времен, о которых и сложена была эта песня.
Когда все собрались, Танчи, приметив меня, удивился:
— А ты куда запропастился?
Я пересказал ему содержание письма. Он искренне обрадовался, упрекнув только, почему умалчивал об этом столько времени. Опорожнил тарелку и обратился к Земфире:
— Такую еду не смей больше мне подавать!
— По-че-му?..
— Аппетит совесть вытеснит: привыкну «бис» кричать.
Земфира улыбнулась.
— Давай добавлю.
— Если это не подорвет экономику колхоза, но только не подымай шума. Не то прослыву обжорой и останусь холостяком. Ведь факты такие всем известны!