К радости Семена, речь лобастого смяли дружным шумом и смехом; все задвигались, кое-кто похлопал в ладошки.
Огородов совсем было собрался встать и выйти, но сидевший рядом с ним молодой парень с крупным упрямым подбородком придержал Семена и, поднимаясь на ноги, подмигнул ему:
— Ты посиди, солдатик. Мою правду тебе полезней знать. — И, шагнув к столу, уведомил всех: — Господа, только два слова…
— Кто это? — спросила рыжая девица у Огородова, но тот всего лишь пожал плечами, а парень, собравшийся говорить, услышал вопрос рыжей и, приподняв руку, представился сам:
— Ожиганов. Из портовых. Я у вас впервые и удивлен, что вы так покорно слушаете откровенного монархиста. А я скажу другое: царь, учреждая Думу, обманывает народ и вступает в сделку с помещиками и буржуями, которые больше всего на свете боятся трудового народа и хотят погасить в нем революционный дух. Мы, понимая нужды народа, должны не расхваливать манифест и закон о Думе, а показать всю гнусность, мерзость, азиатчину и насилие, составляющие сущность всего политического и социального строя России. Рабочим и крестьянам — да, да, измученному крестьянству — нужны не куцые реформы в рамках самодержавия, а земля и воля без царя и чиновников. Какие бы реформы ни выдумали чиновники, они не принесут пользы народу. Теперь все мыслящие люди России должны направить свои усилия на союз пролетариата и революционного крестьянства. Эти два класса призваны историей взять в стране всю власть в свои руки.
— Не рано ли? — воскликнул лобастенький и замахал гибкими кистями рук. — В стране, где отроду не было самых элементарных норм демократии, всеобщий бунт породит только анархию и хаос. Наш народ пока еще не готов взять власть и повести власть. Давайте сперва поучимся у Европы…
— Ошибаетесь, господин хороший, — повысил голос Ожиганов. — Революционные события показали, что русский пролетариат полон опыта и натиска, чтобы в корне уничтожить самодержавие и установить в стране народовластие. Наш девиз — в бой за волю и землю!
Лобастенький вскочил со своего места, его примеру последовала рыжая девица, поднялся крик, спор.
— Хватил, товарищ Ожиганов.
— Кто его звал?
— Вот такие и мутят.
— Да погодите вы, — взвизгнула рыжая и с кулачками подступила к Ожиганову. — Всякая власть, как бы она ни была нова, загнивает, и ее надо воспитывать, а для этого, считаю, годны все, даже самые суровые, методы…
— Зашевелились, — торжествовал Ожиганов. — Я вам подсыпал уголечков, либералы.
Все были возбуждены. Каждый доказывал свое, а Огородов слушал и ничего не мог понять, только видел, что Ожиганов в споре держится прочней всех.
А Страхов по-прежнему сидел, в сторонке, умными глазами рассматривал своих гостей и вроде бы затаенно радовался, что они так горячо спорят.
Потом, провожая Огородова, вышел с ним в прихожую и предупредил:
— Уж ты того, Семен Григорьевич, раз и навсегда: слышал, да не слышал, — и глазами указал на дверь, где все еще кричали и смеялись.
— По-сибирски, Егор Егорыч, ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами. Это умеем.
— А то ведь сам видишь, народ молодой, горячий — другой понесет, ничем не остановишь. Все бы сокрушил единым махом.
— Да уж это, Егор Егорыч, не извольте беспокоиться. Могила.
— А Ожиганову особенной веры не давай: они такие-то, идут напролом, сами лезут на штык в открытую, и путь у них один — в тюрьму, на каторгу, а нам надо дело делать. Понял? А пока слушай да помалкивай. Да вот, кстати, как тебе проповедь студента университета. Исключен, правда. За царя-батюшку ратует, мерзавец.
— Знать бы вот, а то я все о своем. Казарма, знаете, она до сих пор в ушах стоит.
— Ничего, бог даст, отойдешь. Они говорят, а ты слушай да мотай на ус. — Егор Егорыч оглянулся и, найдя руку Огородова, сунул ему записку: — Тут адресок. Приходи по нему в субботу.
— Непременно, Егор Егорыч.
— На Зиночку заглядываешься, — Страхов дружески улыбнулся. — Да уж чего таить, девушка она славная. Хочешь, посватаю?