Выросший и всю свою жизнь мыкавшийся в обществе суровых, порой и грубых, людей, он давно хотел любви и любил кого-то с горячей и тайной нежностью. Встретив Зину и всего лишь один раз поговорив с нею, он весь встрепенулся от нечаянной радости, будто нашел то, чего ждал и искал. Он легко отрекся от дома, от матери, от своих сладких забот о земле, просыпался и ходил целый день, думая все об одном и том же. В мыслях он так близко связал себя с Зиной, что все ему казалось радостным, светлым и доступным. В этом приподнятом настроении он готов был на всю жизнь остаться здесь, чтобы только, пусть изредка, встречать ее. Теперь весь мир, вся жизнь, все люди казались ему другими — милыми, прекрасными и счастливыми.
Сегодня он опять увидел Зину, и в собрании чужих людей она была особенно близка ему, самой близкой на всем белом свете. Это ощущение легко укрепилось в его душе оттого, что он много думал о ней и замечал только ее.
Но поговорить с Зиной в этот раз не пришлось, и может быть к лучшему. Ведь он был настроен признаться ей, что не поехал домой только из-за нее и теперь готов поклониться в ноги Егору Егорычу, который надоумил его остаться при мастерских. Безмерной радостью был окрылен Огородов весь этот день, но когда в прихожей близко рассмотрел Зину, то не узнал ее: она, чем-то встревоженная и опечаленная, была совсем из другого мира, и не было ей до него, Семена, никакого дела. И общество Егора Егорыча, и сам Егор Егорыч, и домик, так приласкавший солдата, и радость от встречи с Зиной — все это сделалось для него напрасным, да и ненужным. А на крыльце, встретив заплаканную Зину, которая пыталась за виноватой улыбкой скрыть свои слезы, увидев явно расстроенного Егора Егорыча, Семен так и ахнул: «Да ведь она молится на Страхова. Только им и живет, а он, вероятно, чем-то связан с Явой, умеющей прикипать к людям, как смола. Не Явой, а Язвой звать бы ее», — сердито думал Огородов. Он почему-то так был уверен в своих выводах, что даже не искал им подтверждения и не мог по-иному думать. У Явы он запомнил только жилистую шею да тонкие синюшные губы и теперь изумлялся, что в лице Егора Егорыча тоже есть что-то тонкое, похожее на Яву, тонкое и холодное. А раз похожи — тут судьба быть им вместе, не обойдешь, не объедешь.
Вечером, не находя себе места, он бродил по глухим аллеям лесопарка, потом сидел у открытой эстрады Лесного института и слушал духовой оркестр лейб-гвардии гренадерского полка. И все время не переставал удивляться: «Это же что такое? Сон? Хмель? Забытье? И все-таки, что ни скажи, а нынешняя весна, белые ночи, последние дни в казарме и, наконец, тот дивный вечер, когда она провожала его и когда выскочил навстречу им запыхавшийся кадетик — нет, это не обман, это не шутка».
Всю ночь не сомкнул глаз и, чувствуя себя одиноким, вспоминал своих товарищей по казарме, которые спали сейчас тяжким, но завидным сном, возясь, храпя и задыхаясь в табачном кашле. «Что же теперь, службица моя царская, проклятая, кончилась, и мне бы прямая дорожка домой, да, видать, не судьба. Что ж теперь? Теперь новой жизни не минуешь. Значит, пора и за ум». Он не мог пережитое выразить единой и ясной мыслью, но в том, что с ним случилось, в конечном итоге не раскаивался, сознавая, что весь мир, и окружающий его, и тот, что в нем самом, расступился, сделался шире, доступней и тревожней. Он впервые задумался о том, что люди живут общей судьбой, одинаково любят, страдают, радуются; он совсем иначе, чем прежде, поглядел на всех тех, с кем жил, встречался, о ком думал. «Вот четыре года спал я со своими сослуживцами на одних нарах, ходил нога в ногу, ел варево из общего котла, а что знаю о них? — спрашивал себя Огородов. — Только и знаю, что Махотин из-под Астрахани, Политыко из какой-то Кохановки, где вместо «что» говорят «шо». Егор Егорыч и друзья его, кто они? Зина, Ява. Лобастый, что держал речь? Они небось и в глаза не видели, как растет хлеб, а болеют за землю, за мужика-горемыку. Почему? Зачем? По какой необходимости?»
Новая жизнь, новые люди поставили перед ним множество вопросов, на которые он не находил ответа, и оттого в нем просыпалась звериная жажда все видеть, все слышать и все знать. «Значит, так тому и быть, — твердо решил он, — остался и остался. Поучусь возле них. Ведь если к ним присмотреться попристальней, они все — две капли воды — ссыльные, которых власти заботливо прячут по деревням Зауралья и необъятной матушки-Сибири. Только у них на уме одна политика. А мне бы и Зину еще видеть почаще. Затем и ходить стану…» Это была его последняя связная мысль, а дальше в голове звучал и звучал неслышимый голос: «Кто они? Кто они? Кто они?» Стараясь понять и не понимая вопроса, он все-таки собирался ответить на него, но неслышимый голос забивал его мысли, и с этим он уснул.