— Так тебе и отдал помещик свою земельку, — иронически заметил Страхов, перелистывая газеты, лежавшие на бабкиных сундуках. Бегая глазами по заголовкам, размышлял вслух, не интересуясь, слушает ли его Огородов: — Отчуждение — чего бы лучше. Взял и оттяпал под себя делянку. Да только потом придут казаки и выпорют как сидорову козу. Слыхал небось, а? Про казаков-то, говорю, слыхал?
Но Семен не отозвался, потому что ушел на кухню и обушком тяжелого ножа начал колоть кусковой сахар. Не слышал он и того, как в дом вошли и поздоровались трое молодых людей — один из них, по виду мастеровой, принес на ремне через плечо гармошку, другой, длинноволосый, как семинарист, припечатал на стол штоф водки и рядышком положил в подмокшей бумаге с фунт соленых огурцов. У третьего ради шутки на шею была надета, как хомут, связка кренделей. Обут он был в новые, мягко скрипевшие лапти.
Со смехом и прибаутками стали устраиваться вокруг самовара.
Мастеровой, что пришел с гармошкой, стриженный, как рекрут, и оттого большеухий, говорил горячо и шепеляво, — у него не было двух передних поверху зубов, и слова у него вроде вскипали. Он продолжал, видимо, еще в дороге возникший разговор:
— Все надо, надо, надо. Надо начинать. Надо выходить. Надо сбиваться. Ни ваши эти понукания, ни Дума, ни царь-батюшка, черт его побери, — а немедленные решительные шаги миллионов пошатнут и уронят трон. И нечего ждать и раздумывать, когда лучшие люди уже указывают нам путь.
— Весной в Москве, — сказал длинноволосый, — взрывом бомбы убит генерал-губернатор Дубасов. Уж раз дубасить, так дубасить. Наотмашь. Вот так выходит. За упокой его души.
— Рановато, господа, — не поднимая своей рюмки, сказал Страхов. — Дубасить по-московски совсем не годится. Да. Да. Генерал не убит и даже не ранен. Но — пример примером. Это для справки. Вот за пример и выпьем.
— А даму надо пригласить, как думаете, товарищи? — в комнату вошла Ява в меховом жакетике и фетровой шляпке с широкими полями, навешенными на глаза. Губы ярко накрашены, и оттого жухлые подглазья казались совсем черными.
«Сидела бы дома, — подумал Огородов, страдая за Яву. — Несчастная, небось и не любит никто. Вся какая-то деревянная…»
Ява между тем бодро и хватко поздоровалась со всеми за руку, отдала свою шляпку Огородову, не поглядев на него, и, причесав пятерней волосы, села на его место.
— Соль в этом доме водится, товарищ Семен?
— Как же без соли-то.
— Неси. Хочу поднять рюмку с солью. А то слышите? Кха. Все горло завалило. Сырость, слякоть, мрак. Питер, Питер все бока вытер.
— Вам бы чайку горяченького, — пожалел Огородов, подавая ей солонку. Она с маху опрокинула соленую водку и начала смачно хрустеть огурцом, оберегая помаду на губах.
— Ну, кто у нас сегодня? Исусик? Начинай, да только покороче. А то ведь ты привык.
— А я так думаю, господа, — из-за стола вскочил тот, что был в лапотках, небольшого росточка, с робкими синими глазами, в густой выпушке белесых и мягких ресниц. Его не хотели слушать, переговаривались, посмеивались. А Огородов уже любил его за мужицкую обувку и тихие полевые глаза и, чтобы помочь ему одолеть шум, со звоном уронил с самовара медный колпачок. Все поняли жест хозяина и, улыбаясь, приготовились слушать синеглазого, а он не сразу наладился на гладкую речь, спотыкался:
— Господа. Товарищи, значит. Крайние меры, они, сами поймите… Или коренная ломка установлений… Человек отроду несет в себе каинову печать — подавлять другого. А что, если посмотреть на будущее с точки определения нравственной красоты каждого. Минуточку, — он приподнял обе ладошки, будто кто-то собрался прервать его. — Царская власть наследственная, она поднимается на старых дрожжах. Вроде плесени. А новая, какую мы пророчим, будет выборная. И пусть к выборам будут призваны только равные, скажем рабочие, — и все равно появится управитель и найдутся тут же ненавидящие его. Следственно, страсти никогда не утихнут, если речь идет о власти и выборе властителей с широчайшими полномочиями. Этот управитель должен уметь делать все, высказываться по любому вопросу — торговому, астрономическому, военному, педагогическому, финансовому, гигиеническому — в умах людей возникнет образ божьего помазанника, а это и будет новый царь, которому мы отдадим все права, кроме права свергать его и заменять другим. Стоит ли ради этого проливать кровь? Читал я где-то, что от пожара можно прикурить, возле него можно даже погреться, однако надо ли ради такой пользы совершать поджог. Нам нужна программа нравственного обновления общества через высокое совершенство каждого его члена, от мала до велика. Будущее принадлежит красоте духа свободного человека. И пример, образец в этом святом подвиге может показать только Россия, не изувеченная, не развращенная выборной системой, при которой человек не только обманут, но и сам участвует в обмане, наивно полагая, что служит справедливости, что он равный среди равных в своем волеизлиянии. Россия — страна молодая, искренняя, от широты своих просторов доверчивая. А век наш суров, жесток и похож на большую ярмарку, где все продается и покупается. Наш богатый заезжий гость — капитал, можно сказать, — все слопал: фабрики, железные дороги, леса, недра и мастеровых иже с ними, но земель наших ему не переварить. Нет. Тут вся штука в том, что русская земля и многомиллионное крестьянство — суть неразрывное духовное двуединство. И разумеется, подбираясь к земле, капитал волей-неволей столкнется с народом, где ни власть, ни сила, ни золото ему не пособят. Но капитал и здесь угадал выход: надо ненавистью и всеобщим озлоблением расколоть русское земельное общество на части, натравить их друг на друга и в слепой смертельной междоусобице лишить их памяти, кровного родства, взаимной любви и общей святой истории. Рассчитано, чтобы трещина непримиримой вражды прошла через каждую семью, через каждый двор, через каждое русское сердце и народ наш многострадальный сделался Иваном безродным, захлебнулся бы в собственной крови. Лучшие люди России в этот грозный час на коленях умоляют наш народ забыть всякие дрязги, обиды и сохранить свое духовное начало, которое сызвеку было слито с землей и трудом на ней. История знает немало примеров, когда погибали великие народы, стоило только им отречься от родной земли, охладеть к ней во имя чужих порядков и чужих пределов. Мы должны призвать русских людей вернуться к земле, потому что она для нас не только кормилица, но и пример вечной жизни и вечного возрождения. Она источник нравственного здоровья, всеобщей любви и благоденствия. «Если хотите переродить человечество к лучшему, почти что из зверей поделать людей, то наделите их землею — и достигнете цели» — так писал Достоевский. И далее он же: «По крайней мере, у нас земля и община. По-моему, порядок в земле и из земли», и это везде, во всем человечестве… И вот мы печемся о свободе, правах, облегчении жизни — мужику все это ни к чему. Дайте ему земли, и он обретет все. Ведь у мужика «из земли… все остальное — то есть и свобода, и жизнь, и честь, и семья, и детишки, и порядок, и церковь — одним словом, все, что есть драгоценного».