Семен был в хорошем настроении и ради желания послушать забавную речь Ефима вел с ним легкий, шутливый разговор, однако вопросы, которые задавал Ефиму, уже давно тревожили Семена, и имя Варвары, наконец, прозвучало совсем не случайно. Он почему-то сразу не сомневался в своей догадке, ждал ее подтверждения, но именно сейчас, когда сомневаться было нельзя, он меньше всего верил в нелепую связь между Ефимом, Варварой и каким-то Додоном. Семен даже не мог враз отказаться от своего полушутливого тона и охотно согласился:
— Насчет имени ты прав, Ефим Титыч. Имя важное, я бы даже сказал, грозное — Варвара.
— В том-то и беда моя, — причмокнул губами Ефим и сердито тряхнул мешок. — За разговорами-то уж больше двух мер насыпали. Да куда ни шло, потому как поклон у меня будет к вам. Сейчас вот завяжем и бросим в мои сани. Не на себе же его вам тащить. А уж в просьбице не извольте отказать. Оппа, — Ефим легко вскинул мешок на плечо и пошел из амбара. Уложив в розвальни, охлопался и, все еще живя недавним разговором, вздохнул: — С этой свадьбой — будто обворовали, хоть и в чужом пиру, а похмелье-то свое. Я бы им устроил. А до этого, Семен Григорич, я сказал, завидую-де вам. Почему? Вам вот и невдомек вовсе. Мы люди крещеные. Верно? А живем как? Без церкви живем, души, значит, вроде как поленья дров. Без бога в душе мужик вчистую сопьется и сгорит в грехах. Конечно, покаяние грехов не умалит, но наперед к добру всяко сподобит. Но-о, старый, — Ефим хлестнул вожжой мерина и стал выворачивать на дорогу.
У ворот Семеновой квартиры, виноватясь за свою дерзость и не поднимая глаз, высказал наконец просьбу:
— Не сочтите накладом, Семен Григорич, поставьте свечку. Во здравие Варвары. А уж я вам в любой день, в любой час, что понадобится…
— Поставлю, Ефим Титыч. Тут такое выходит, что иначе нельзя. Да о свадьбе-то когда слышал?
— Да жених еённый, Додон, сам перед праздником за гармошкой ко мне приезжал: дело-де слажено.
— Свадьбы-то, может, и не было еще?
— Была, была, сказываю, дело решенное. Хоть он, Додон-то, и рохля, но в таком разе мешкать не станет. Я ему, по правде, не особо верю, да она вроде сама торопила. Может, так и есть, на ее походит. Бедовая она, и не нам бы годилась. Значит, легкой вам дорожки.
Ефим приподнял шапку и навычно поклонился.
VIII
Анисья с вечера топила русскую печь на половине Семена и пекла хлеб, чтобы отправить постояльца в дорогу со свежими калачами. Живя в одиночестве, молодая женщина истосковалась по вековечной потребности крестьянки кому-то служить, кого-то опекать, за кого-то болеть и печалиться. Она беззаветно отдалась новой работе, новым хлопотам, и вся жизнь ее осветилась радостью полноты. Она почувствовала себя нужной другому человеку и только перед ним вдруг вспомнила о себе: о своих глазах, о забытых нарядах — и стала ревностно следить за своей одеждой, прической, руками.
Работая подойщицей на коровнике, Анисья всегда имела свой кусок хлеба и была довольна тем. Легких связей с мужиками всячески сторонилась, семейное счастье, отпущенное ей, считала изжитым и перестала думать о себе. Появление Семена в ее доме должно было изменить весь ход ее жизни, а она не хотела этого и даже испугалась, но постепенно, видя постояльца все время занятым делами, осмелела и повела его немудреное хозяйство с охотной самостоятельностью. Она никогда и ни о чем не расспрашивала Семена, не вязалась к нему с разговорами, и между ними возникло молчаливое доверие. Только и бывало, что Семен, тронутый ее вниманием, не удержится и похвалит:
— Ну ты, Анисья-матушка, прямо кудесница: я таких пирогов отродясь не едал.
— Да уж вы скажете. Кушайте-ка на здоровье.
— Ведь я просил не называть меня на «вы».
— И не буду, вот вам, — она с веселой решимостью крестилась и тут же обращалась к нему с прежним почтением: — Только уж вы не невольте, чтобы само собой.
Анисья не была мастерицей на язык, зато умела наблюдать людей и тонко подмечать их настроение. Семен для нее был весь на виду, порою ей даже казалось, что она знает все его мысли, и втайне радовалась или печалилась вместе с ним. «Прост больно, — с сожалением думала она. — Народ у нас — мошенник, никому нельзя дать веры. А уж какие при хлебном месте, те вчистую излукавились. А ему далось: все хороши, да все добры. Ровно ребенок, весь тут».
До рождества Семен много работал, забегая домой только поесть, а вечерами сидел над бумагами и к празднику сжег всю зимнюю норму керосина. «Неспокойно у него на душе, — догадывалась Анисья, — вот и топит душеньку свою в делах. А к чему? Ведь молодой-то, совсем молодой. Взял бы да сходил на вечерку, в контору, там девок пруд пруди — любая обрадеет. Еще бы: из себя видный как есть, я и на кублучках-то едва до плеча ему. Так ведь у нас и таким переводу нет, что в самую пору ему, под стать, значит. Хоть бы та же Любава, наша старшая коровница. Тоже давно бы пора замуж, да все выжидает чтой-то. Иззадавалась вся, а по правде, так парочка вышла бы хоть куда. Нешто намекнуть Любке-то: давай, мол, посватаю, а то проглазеешь». На этой последней мысли Анисья вдруг осердилась на себя и бросила шитье вместе с иголкой, за которым так хорошо думалось. В острой и неожиданной сумятице стала ходить от окна к окну, досадуя на себя за внезапную и обидную тоску. «А вот напоперек возьму и скажу, — почему-то злорадно подумала Анисья. — В этих делах одним словечком подпалить недолго. Да Любке только шепни. А потом поглядеть, что из них выйдет: одна смелая да гордая, а другой как топленый воск — вот смеху-то наделают. Она его сразу приберет к рукам. Нет, нет, не надо его обижать, он здесь человек новый, прислан для пользы, а у нас все одно на уме…» И, стыдясь за свои мысли и раскаиваясь в них, Анисья успокоилась наконец на том, что агроном-то — ее постоялец и она должна относиться к нему с бережью, без всяких выдумок.