Семен Огородов, понаблюдав за приказчиком со стороны, почти сразу уверился, что Корытов ни капельки не страдает зрением, а щурится для того, чтобы скрыть свою подозрительность и допытку. «И походка у него странная, — отметил Семен. — Вкрадчивая, будто выслеживает кого-то». И произошло удивительное: Сила Корытов, как всякий хитрый и опытный человек, быстро догадался, что новый агроном сумел глубже других заглянуть в его душу. И перед Огородовым приказчик вдруг сам почувствовал себя в чем-то виноватым и, не имея над ним власти, повел себя с ним настороженно ласково и умильно.
Управляющий Николай Николаевич Троицкий раньше обычного пришел в кабинет, потому что сегодня утром жена поднялась с головной болью, была не в духе, ко всему придиралась и наконец не давала курить. Раздевшись, свою барашковую папаху он поставил на угол стола, с нетерпеливым наслаждением закурил и достал со шкафа шахматную доску с неоконченной партией. Оглядев и поправив фигуру, стукнул кулаком в стену — прибежал, словно вынырнул из воды, казначей Укосов в малиновой рубахе под жилеткой.
— Твой ход, братец, — встретил его управляющий и указал на шахматы. — Чего глядишь?
— Да я не того, как его, Николай Николаич. Там у меня на столе бумаги разложены.
— Куда они денутся, твои бумаги. Ходи, сказано. Да ведь под удар ладью-то ставишь, голова два уха, — возьму и не отдам. И это не лучший ход. Да ты, никак, с похмелья, Укосов?
— Как это вы всегда, Николай Николаич?
— Пахнет же, черт возьми. Разит. И глаза на рассоле. Они и без того у тебя жидкие.
Чтобы угодить хозяину, Укосов весело согласился:
— Девки даже припевку сложили о моих зенках: меня режут без ножа простокишные глаза. Тоже мало хорошего.
— Ты сходишь наконец-то?
— Увольте уж, Николай Николаич.
— Иди. Самоеды, черт вас возьми. Да в другой раз, гляди, с похмельным дыханием чтобы ноги твоей не было.
Обрадованный Укосов быстро пошел из комнаты, но в дверях столкнулся с приказчиком Силой Корытовым и уступил ему дорогу.
— Можно ли?
— Садись. Здорово. Рассказывай. Агроном-то приехал?
— Этот агроном навяжет нам узелков. Вот только-только видел его. Гляжу, едет. Семян ржи, говорит, закупил. Этого, Николай Николаич, я никак не пойму. У нас что, лишние деньги завелись?
— Денег лишних, Сила Ипатыч, нету, но агроном прав: мы же образцовое хозяйство, а чем сеем? Думал? — Троицкий сбил с доски фигуры и смахнул их в ящик стола. Под свои решительные жесты вдруг оживился, возвысил голос, стал повторять слова Огородова: — Захиреем вконец и земли погубим, если не поднимем культуру земледелия. Семена, удобрения и очередность полей — вот три кита, на которых мы сумеем утвердиться. Ну и люди, то есть работа с народом. Это самое главное, что я и беру на себя.
Сила Корытов часто слышит от управляющего слова о простых людях, об уважении к личности, о единстве с народом и поддакивает Троицкому, однако в повседневном общении с рабочими признает только свои жесткие, строгие меры. «Пусть он играет с ними в вечное братство и согласие, — ухмыляется про себя Корытов. — Пусть он с ними здоровкается за ручку и ломает перед каждым свою папаху, но в делах хозяйства все шло и пойдет по-моему. Да он, Николай Николаевич, хоть и говорит свои добрые слова, однако понимать понимает, что, не будь на ферме моей крепкой руки, все бы давным-давно пошло прахом. Вот и выходит, слова словами, а дело делом».
Между управляющим и приказчиком начался обычный утренний разговор, в котором сразу установилось полное единодушие, но итоговые невысказанные мысли у того и другого самые несхожие. Корытов уйдет с тем, с чем пришел, а управляющий останется при своей постоянной мысли о том, что он умягчил наконец-то жестковатого приказчика.
«Сила, он тоже по-своему прав, — снисходительно размышлял Троицкий. — Народ у нас разный — один со слова понимает, а другого плетью не прошибешь. А мне как управляющему, конечно, надо к каждому иметь свой ключик и свой подходец. Для этого надо изучить людей, знать их мысли, нужды, заботы. Привязанность, наконец. На мой взгляд, это весьма интересная область — личность: ведь человек, какой бы он ни был, явление неповторимое на белом свете. Взять хотя бы кладовщика Ефима или подойщицу Любаву, а не то кузнеца Парфена Постойко — всяк из них сам по себе. Умрет, скажем, тот же Постойко, другого такого уже не родится. Не было и не будет. Это единственный экземпляр. Уникум в своем роде. Каждая личность оригинальна, бесценна, каждому отроду дано право на гордость и уважение. Может, оттого и дела у нас плохи, что мы за буднями да мелочами омертвили человека. А ведь и впрямь зайду, скажем, я в свинятник, у меня один разговор — о грязи да поросятах. О кормах еще. А человек, он постольку поскольку. У свинаря и подойщицы, возможно, горе, несчастье, болезнь или в семье неурядица, и никто об этом не спросит, не выразит сочувствия. И я для них ни больше ни меньше заводная машина — они могут говорить со мной только о поденщине да соломе, которую — черт его побери — фуражир вечно опаздывает подвезти. Как-то бы по-другому надо. Прийти, скажем, в кузницу и обрадовать чем-то того же Постойка. Вот так, мол, и так…»