— Это по газеткам, Николай Николаич. А общинные-то мужички не шибко распростались, чтобы примать вот так к себе всякого пришлого. К нам ведь прибился кто? Голь неприписная. Это уж они здесь, у нас, обзавелись да обстроились, а попервости-то в бараках ютились. Да есть и такие, Николай Николаевич, коим землицу-то матушку на глаза не кажи — он от ней сызмала отреченный. Такой-то и плоше жить согласен, да без этой земельной обузы. Неудовольствия, конечно, куда без них. Неудовольствия, может, и будут. Уж это так, что будет, то будет. Но извиняйте, значит, мы вас на казенное кормление не рядили. Всяк знал, к чему шел: твои усердные руки — от нас честные денежки.
Легко отражая возражения управляющего, Корытов, не надев шапки, вернулся к столу, взял свои листочки и положил в папочку, еще спросил:
— Теперь как же с семенами-то, Николай Николаич. Неуж повезем из чужого уезда?
— Придется. Дело это, считай, решенное. Надо только выдернуть их по санной дороге. До распутицы.
— Слушаюсь, Николай Николаич. — Корытов поклонился с той образцовой учтивостью, какую хотел видеть у всех своих подчиненных.
XI
Троицкий, оставшись один, выбил из трубки пепел и сунул ее в стол. Он не любил запах трубочной смолы, кашлял от нее, но иногда хотелось крепчайших затяжек, и он набивал трубку. Вечером жена непременно выговорит ему, готовая на скандал:
— Ты же обещал не браться за свою смолокурку. И опять. Я ничего не могу сделать, — она страдальчески прикладывала пальцы к вискам и некрасиво трясла головой. — Я ничего не могу сделать, в доме прижились запахи курной избы. Пахнет от полотенец, от посуды, от волосиков на головке Мити пахнет табаком. Я ничего не могу сделать. Меня тошнит.
Троицкий, вспомнив о табачных муках жены, непроизвольно принюхался к воздуху в кабинете и с удивлением убедился, что здесь тоже все прокурено и задымлено. Он поднялся, надел свою собачину и быстро вышел на крыльцо.
Было туманно и холодно. Где-то на огородах пронзительно и затяжно скрипел колодезный журавль. Во дворе дома напротив кололи дрова, и стылые поленья с железным звоном разлетались из-под топора, весело брякали, падая в одну кучу. Все звуки были чисты и кристальны, с тем легким и трепетным перезвоном, какой можно услышать только в деревне по тишине морозного утра. По дороге, сухо похрустывая снежком, шли и разговаривали мужики: из-за тумана Троицкий рассмотрел и узнал их только возле крыльца.
Кузнец Парфен Постойко и двое его подручных несли ведра с углем. Увидев на крыльце конторы управляющего, поздоровались.
— Утро, говорю, с туманом — походит, к оттепели? — спросил Троицкий, обращаясь к Парфену.
Тот перехватил ведро из руки в руку, огляделся, будто только-только и увидел, что все заволочено:
— Изморозь, вишь, как плотно взяла, а к теплу навряд. Теплышка ждать теперь не приходится, Николай Николаич. На носу крещение. Еще не так завернет.
Троицкий спустился с крыльца и подстроился под ногу Постойко, а парни, чтобы не мешать старшим, прибавили шагу и ушли вперед.
— Тихо у нас, — вздохнул кузнец и сердито сплюнул: — Умертвие вроде.
— Что так? — не понял Троицкий.
— Да в могиле ровно живем. Глухо. Святой праздник минул в погребальной тишине, колокольного звона не удостоены.
— Зато стаканами позвенели вдоволь, — попытался пошутить Троицкий, но Парфен не принял его веселого вызова. Совсем осердился:
— Уж будь оно трою проклято, это винище. Да ненадежно все это затеяно, без церкви-то ежели. Суди-ко сам, поутру на собачий лай крестимся. Ни свадеб, ни крестин — будто где-то на волоку в избушке, — у каждого одна думка: вот кончим лесовать, поедем домой. Живешь здесь, а душа где-то в другом месте.
— Мрачно настроен ты сегодня, Парфен.
— Не собраны мы к одному месту, Николай Николаич. Не призваны. Не значимся. Как связать день со днем, а душу с душой. За парней девки сюда замуж нейдут: у вас-де выморочно. Воду освятить негде. Я всяко живал и ни в чем не помогала мне святая водичка, не шибко я ей верю, но и вреда от ней все-таки малее, чем от водки. Уж вот чему дали вольную-то волюшку.
— Да ты и впрямь, Парфен, не с той ноги встал сегодня, — все еще как бы с усмешкой упрекнул Троицкий и вдруг высказал тревожные, давно наметанные мысли: — В том, что глухо живем, ты, Парфен, бесспорно прав. И не вино — будь оно проклято — укрепит родство людских душ. Школа нужна, Парфен, книга, грамота — культура, словом.
— Церква и школа — одно другому не помеха, Николай Николаич, — там и тут по печатному читают.