А сегодняшнее утро совсем особенное. Подойщицы, пришедшие на коровник позднее Анисьи, приятно удивили ее, спрашивая не без лукавства:
— Ну, видела свово?
— Это кого же?
— Ай да Аниска у нас, бабы.
— Скрытная вся.
— Истосковалась, поди?
— Рассказала бы…
— Не жмись-ко, ай не видать, изошла вся.
Бабам еще была охота позудить Анисью, но она взяла подойник и пошла к своим коровам.
В теплой испарине стойл густо гнил полумрак, потому что выбитые оконца были заткнуты давно смерзшейся соломой, отворенные настежь двери с обледенелыми косяками враз захлебнулись белым холодом и почти не осветили и не освежили скотник, только мигом выстудили его. Но Анисья и без того ничего не видела, будто хлестнули ее по глазам и ослепили.
«Приехал, слава те господи. А може, не один…»
Сердце у ней зашлось от странного испуга, страха и радости. Она хотела смеяться и плакать, хотела быть совсем спокойной, но в душе ее все спуталось, перемешалось, она не могла дать себе отчета, что с нею происходит, не могла управлять собою, и эта неопределенность была ей совсем незнакома, но приятна. Она наслаждалась ею, как первой каплей хмеля, чувствуя, что у ней обносит голову, жарко глазам и спекаются сохнущие губы. «Так и бывает с нашей сестрой, — оправдывала себя Анисья под упругое цвырканье молока в подойник. — Так и бывает, будто одна я такая. Вроде спит в тебе все, а потом как вздымется, как забродит, да как отольет от сердца, и развалится пополам вся твоя жизнь…»
Потом, вынося молоко и сливая его в общую флягу, она не поднимала на подруг своих отуманенных глаз, и все поняли, что хотя и шутили с нею, но были, оказывается, недалеки от истины: Анисья втюрилась.
Поглощенная блаженным бездумием и усталостью, она сидела у стола до позднего зимнего утра, прислушиваясь к звукам, доносившимся с той половины; по ним читала, чем занят Семен Григорьевич, и боялась, что он вот-вот хлопнет дверью и уйдет на целый день в контору. Она, не вставая с места, дотянулась до круглого зеркальца, висевшего в простенке, сняла с гвоздика, погляделась, повернувшись к заледенелому окну. «А ну как он вздумает зайти сюда, — встрепенулась Анисья, и в памяти ее весело прозвучал голос Семена: «Здравствуй, Анисья-матушка». Боже милостивый, да на кого я похожа. И сижу, окаянная…»
Она спохватилась и начала быстро переодеваться в доброе. Потом горячими щипцами подвила на височках кудерьки. Несмотря на то что ей много времени приходилось быть в шали, волосы у ней не сохли и не секлись, а, как в девичестве, рассыпались по плечам густыми, тяжелыми локонами, которые после прически отливали тугим атласным блеском. Она никогда не румянилась, потому что всякая краска только портила ее чистую и свежую кожу лица. Обслюнявив кончики пальцев, выточила в тонкий росчерк свои брови да усердно накусала губы, так что они припухли и налились рябиновым глянцем.
Прибирая себя, Анисья то и дело замирала и слышала шаги Семена Григорьевича на его половине. По тому, как он жестко задевал общую стену, она знала, что он берет и ставит на место клюку — значит, топит печь. Один раз он что-то с грохотом уронил на пол, и Анисья, не державшая до того и мысли самой появляться у Семена Григорьевича, бросилась на его половину.
— Что у тебя тут? — ворвалась она к нему без стука. — Можно подумать, потолок рухнул.
— Хуже, Анисья-матушка. Хуже. Здравствуй-ко.
— Здравствуй, здравствуй. Столкнул, что ли?
— Да вот задел, и опрокинулось.
— Ловко ты его.
Валенки и брюки у Семена были залиты водой, по полу кухни растекалась лужа, и в ней валялось упавшее ведро. Сам Семен, разведя руками, осматривал себя и виновато улыбался.
— Сказал бы мне — ведь я дома.
— Да я прислушивался, Анисьюшка, и покажись, тебя нету.
— Ну что ж теперь. Вытирать надо. Схожу за тряпкой.
— Да я сам, Анисьюшка. Право… Ты же собралась куда-то: вон вся какая! В гости небось?
— Кто ж с утра по гостям ходит, а?
Семен ничего не ответил, только оглядел всю Анисью, от валеночек до прибранных волос, и поджал губы в улыбке. Ответно оглядела себя и она. «А и правда, ровно на праздник вырядилась», — едва справилась с улыбкой и, чтобы не расхохотаться, заторопилась, выскочила в сени. Вернулась с тряпкой, в передничке и, как хозяйка, распорядилась: