— Это кто же такой, щедрый-то? Ефим?
— А то кто же, он самый. Надоел-то, надоел, хуже горькой редьки. Придет и начнет выламываться. Все слова говорит какие-то нездешние, мерзкие: «Позвольте ручку, ма тант», — Анисья насмешливо искривила губы. — А откажу, они меня с конторщиком, Андрюшкой Укосовым, в пыль изотрут. Одна шатия-братия, водой не разольешь. Вот, Семен Григорич, вся я тебе как на духу открылась, будь и ты справедлив ко мне. Скажи хоть одно слово, и за него поклонюсь в ножки. Опоры во мне нет, и живу ровно былиночка на ветру.
— А к судье ты уж определенно решила? — Семен закрылся ладонью от света и пристально разглядывал лицо Анисьи. Ей не понравилось это, и она вместо ответа с явным вызовом бросила:
— Другие вы люди.
— Кто это вы?
— Да и ты, и управляющий сразу на ум пал, Николай Николаич. Он тоже над всеми где-то: говорит с тобой, слушает тебя, а думает совсем о другом. О делах, что ли. Думаешь, так бы и поговорила с ним — умный, грамотный, все может понять, обсказать, а посмотришь, и озноб возьмет от его стылых глаз.
«Вот тебе и Анисья-матушка, — с восхищением подумал Семен, — выдала справочку, точней не скажешь. И тебя, Сеня, отделает — в зеркало не гляди». Семен поднялся на кровати и подвинулся ближе к Анисье, озабоченный:
— Ты сразу задала мне столько задач, что я не знаю, с какой и начать. Извини, если невпопад что ляпну. Целую жизнь ты передо мной выложила. А я о судье хочу знать. Ежели ты, как говоришь, загорелась и непреклонна в своем решении — то это последнее слово?
— Да здесь-то лучше, что ли? Ты приглядись. Ведь бабе, какая повидней, проходу нет от этих захребетников, провались они сквозь землю. Переспи с приказчиком, покос поближе нарежет. А я, дура, турнула его прошлым летом, он мне отмерял за Мурзой, на гарях. Лошади у меня нет, пока бегу до деляны, язык на губе — какой я косарь? А к утру надо быть на работе. Помаялась, помаялась да и отдала мужикам исполу, а они, идолы, мне только одонье оставили: живи, Анисья. Опять же Ефим Титыч и помог. Что это, башше мукомола? Теперь о судье спрашиваешь. Прошлой же осенью уехала бы, не определи тебя на постой ко мне Николай Николаич. Упросил. Уломал. Первый раз говорил со мной как с живым человеком — нешто выстоишь. На добро я уступчивая. И не каюсь, Семен Григорич: живая душа в доме завелась. Да и гостей моих немножко отпугнул. А сам, так и не скажу, как подошел к душе моей: тихий-то, степенный, все как-то ведешь по порядку. Правда, поговорить с тобой иногда так охота, так охота, да, господь тебе судья, человек ты занятой. Ой, заговорилась совсем, Семен Григорич, а работушка-то, она сама не сдвинется с места. Побегу ужо. А молоко выпей. На шестке оно, горячее. Ой, засиделась.
— Да нет, Анисьюшка, погоди немножко. Присядь-ко, присядь. Вот так. Уж раз разговор затеяли — давай его под запал и кончим.
Анисья послушно села, валенок поставила к валенку, вся собралась воедино, чтобы не обронить ни словечка, какие скажет Семен. А он, широко открыв глаза, повеселел бледным, опавшим лицом, потому как верил, что скажет Анисье ту истину, которую выстрадал сам.
— Мой тебе совет, Анисьюшка, чистая ты моя душа, в город тебе ни ногой. Как бы ни было здесь дурно ли, худо ли, туда — и думать забудь. С твоим живым, неуемным да еще и доверчивым сердцем сгинешь, как муха в кипятке. Да, верно, оденут попервости, как куколку, задарят как ребенка, набалуют лаской и лестью и тут же споят и выбросят на улицу больной и нищей старухой. Наш город умеет это делать в лучшем виде. Замешенный на диких, кровавых дрожжах, он бродит бессмысленным насилием, поруганием и жаждой владеть. Обычай один и неотвратимо жесток: владей и властвуй. Я уж не раз замечал, что в жизни чаще всего погибают чуткие, отзывчивые, нежные, то ли они меньше защищены от зла, то ли уж судьба у них такая жертвенная, однако с уходом их, мне кажется, добра на земле остается меньше. Я знал, Анисьюшка, такую же, как ты. Сколько бы, думаю я, могла она подарить радостей! А вот попала под ветер времени, и смыло ее, как былинку. Одно только и успокаивает, что ушла она без страха и злобы.
— Умерла она или как, Семен Григорич? — Анисья даже вздрогнула и, собрав руки в один кулак, прижала его к сердцу.