— А Семена Григорича обнесла.
— Слышь-ко, Анисья?
— Ему штрафную, ведерную, дай.
— За опоздание как.
Анисья, ушедшая было на кухню, тут же вернулась, держа в руках полный граненый бокал из толстого стекла, с отбитой пяточкой. То, что бокал нельзя было поставить, всех развеселило:
— Во-во, тут зла не оставишь.
— И то, взялся — держи до дна.
— Вчистую и на юбочку.
— Ай да Анисья.
Семен при общем к нему внимании не мог сразу отказаться и, конфузясь и страшась, взял из рук Анисьи с верхом налитый бокал, тотчас же и отпил из него, чтобы не расплескать. Не сразу поверил своему вкусу, старательно облизал пресные губы — да в бокале оказался самый обыкновенный квас, по цвету неотличимый от мутноватой сивухи. Семен редко и мало пил вина, а сейчас, слабый после болезни, попросту испугался полного бокала, который волей-неволей пришлось бы выдержать, но исхитрилась для него Анисья. Он нашел ее глазами — она что-то подавала гостям и будто ждала его взгляда, с веселой строгостью ужала губы, и легким знаком одних ресниц сказала: «Пей да помалкивай».
— За разудалую масленицу, — объявил Семен и возбудил всех, сам выпил бокал до капельки, победно опрокинул его на стол.
— Ловко управился.
— Да уж утешно.
Семен перевел остановившееся дыхание, огляделся и стал весело рассматривать гостей.
Справа от него, на скамейке лицом к окошкам, сидела тетка Анна, крестная Ефима, свинарка, в новой палевой кофте с пышными борами по плечам. Высокий глухой воротник туго перехватил ей шею. И, полногрудая, здоровая, вся она пылала густым бабьим багрянцем. Пила она из своего стаканчика мелкими глоточками, с отвращением и тошнотной мукой, ругая себя жестоко:
— Будь ты проклята, кто велит-то.
Рядом с нею уже выпил свое и заедал горечь свеклой, закровянив усы, кузнец Парфен Постойко. Он через Анну тянулся глазами к Семену, хотел обрадоваться и поздороваться с ним, но широкая Анна застила: то клонилась через стол к черной глухой старухе и что-то втолковывала ей, помогая себе руками, то, откинувшись, махала на себя красными ладошками и выкрикивала:
— Задохлась, окаянная. Воды, Анисья.
Далее, с конца стола и в переднем углу, ужались подруги Анисьи, подойщицы, то и дело путавшие в тесноте свои вилки, куски и стаканы, отчего все время смеялись, пряча друг за друга грубые, шершавые и скромные милые лица.
На той стороне стола зорко совела черная старуха, мать Ефима, и, по-кроличьи не размыкая истонченных в провале губ, что-то торопливо жевала. Слева от нее, выпрямив спину по косяку окошка, столбенел подручный Постойки, молодой Игнат. Он хотел казаться трезвым и потому застыл в пьяной выдержке, от которой ему думалось, что он трезв как стеклышко. Далее стол кончался, и как-то сбоку к нему лепился приказчик Сила Ипатыч Корытов, как всегда сунувший руки под свои ляжки. Он, видимо, принадлежал к тем людям, которых не зажигает, а только томит вино; вот и был затомлен сейчас Сила Корытов: как-то весь осунулся, оглазастел, а лицо взялось нездоровой краснотой. Возле него увивался Андрей Укосов, вообще не имевший своего постоянного места. Он пил и закусывал на ходу. Особенно пришлись ему по душе гороховые пироги, и он брал их один за другим, разламывая перед глазами Корытова, соблазнял, сладко причмокивал:
— Вкуснота же, Сила Ипатыч. Отведай толечко. Возьми хоть на нюх. Ну, как я. Гляди. — Укосов приставлял к губам край стакана и вместе с ним закидывал голову, потом задорно крякал и, отведя руку с порожним стаканом, шало и задачливо оглядывал гостей, все ли видели его удаль. Потом белыми, молодыми зубами отхватывал от пирога большие куски и, не жуя, глотал их, как говорится, живьем. Выпучив глаза на последнем куске, подошел к девкам и, подражая Ефиму, понес ахинею: — Ма тант. Аля траляля. Мо-жар.
Поднимая обе руки, он утягивал голову в плечи и начинал щелкать пальцами, выламываясь:
Но девки не обращали на него никакого внимания. Их было трое, Семен всех их знал: двое — те самые, что встретили его у молотильного сарая, когда он впервые въезжал в деревню, а третья — Любава, старшая подойщица, поразившая Семена в неприглядной обстановке коровника своей красивой вызывающей улыбкой. Они с ногами сидели на Анисьиной кровати и, утопая в перине, играли в карты, раскладывая их на коленях. Две подружки, Гапка и Галька, обе белобрысые, в голубеньких платочках, как-то вяло и без интереса кидали карты, почти не радовались даже крупным взяткам: было у них на уме что-то свое, поважнее карт. Зато Любава играла увлеченно, в запале закусывала нижнюю губу. На ней был серый простенький жакетик с узкими рукавами, из которых выглядывали тонкие и нежные запястья. «Через пять — семь лет, — мрачно подумал Семен, глядя на руки Любавы, — останутся жилы да косточки — вот тебе и вся красота крестьянская».