— Да ведь мне не от простой поры. Домой прибежишь, и то надо, и другое.
— Бог с ними, всех дел не переделаешь. Присядь, говорю, на минутку.
— Ну, села. Я смотрю, смурной ты сделался. Попервости веселей глядел. А сейчас и подходу не вижу. Прямо вот… Поговорить бы когда, думаю. Да где уж.
— То верно, Анисьюшка, замотался, закружился. Да не в том беда. Людей здешних не могу понять.
— И где понять, Семен Григорич, сами-то себя не всегда разумеем. Народец — оторви да брось: ни перед чем не остановятся.
— Я, Анисья-матушка, не о себе пекусь. Как бы сказать-то…
Анисья просияла от радости, что Семен доверительно и ласково заговорил с нею.
— Ты говори, говори — пойму. Я, пожалуй, и без того знаю, что мутит-то тебя. Порядочки наши не глянутся. Дело известное. Ну, нет, что ли?
— Вот именно. Они и есть, порядочки. Дело затеяно большое, общее, а тянет его всяк по себе. Теперь, чтобы начать выправлять на верную стезю, — столкнешься с людьми. Мне и без того караульщик Константин Улыбин вроде бы смехом сказанул.
— Этот может. Этот, что хошь, ляпнет. Ну и что он?
— «Почему, говорю, на солому-то разрешаешь заезжать?» — «А сверху-де, — слышь, — брать легчай. Из-под снегу-то черта за волоса поди-ка подергай. Ты ведь, — говорит, — за снег-то копеечку мужику не накинешь». Я немного пригляделся и вижу: управляющий со всеми добр, обходителен, вроде ничего не замечает. А как теперь мне, если все эти здешние порядочки поперек души мне. Ну как бы ты поступила?
— Хочешь, как на духу?
— И не иначе.
— Было бы вас здесь, таких как ты, десяток, можно бы изладить нашу жизнь по правде. А одного тебя, Сема, — она впервые назвала его ласково, — а одного тебя, Сема, за один миг истравят и упекут. Помнишь, я говорила тебе, что с весны всем нам урежут хозяйство? Так и посуди теперь, куда еще хуже-то. Заработки малы, посевов своих нет, скотину вырежем, а жить чем? Мужики пока молчат. Притаились и молчат. Но не перед добром. Я их знаю, заварят они свару, как в пятом годе. И кабы не накликал ты беды на свою головушку.
— Уж так и беды?
— Злобятся они на тебя, Сеня, не хотела я тебе сказывать, да сам ты вынудил.
— Да отчего же?
— И ничего-то ты не знаешь. Так вот слушай. Приказчик наш, Сила Ипатыч, поет всем в уши, что это твоя выдумка с хозяйской-то живностью. Вроде и не агроном ты никакой, а подослан властями прижимать мужиков. Сам-де вина не пьет и никому другому не дает. Я вот и думаю, Семен Григорич, на кой черт сдалась тебе и солома, и перемолоты, и кабак этот, будь он проклят, теперь еще и семена ржи.
— Но приказчик-то, Анисья-матушка, он-то с чего на меня? Правда ли это?
— Приказчик, Сеня, дом в городе ставит. В два этажа отгрохал, а на какие такие шиши? Ему на руку вся наша кривда, а ты помеха. Одному ему против тебя слабко. Да и что он тебе, в самом-то деле. А вот как собьет мужиков да направит — тут уж твоя печаль.
Семен в волнении подошел к печке, ощупал ее ладонями и прислонился спиной к теплым кирпичам, но тут же опять сел к столу, зачем-то отодвинул на дальний край свои бумаги.
— Ну, я пойду, Семен Григорич. Молоко на кухне. Картошка на шестке. Небось с разговорами-то остыла уж.
— Спасибо тебе, Анисья-матушка, — и, как бы подавив в себе смятение, он твердо и бодро поднялся из-за стола, близко подошел к Анисье. Встала и она, робко и покорно глянула снизу вверх в его повеселевшие влажные глаза.
— Так дело, говоришь, пахнет войной?
— Суди сам.
— Война так война, Анисья-матушка. Давай и войну. А Ефим, говоришь, приревновал?
— Да что он мне, балаболка. Век бы его не видеть. Надоело-то все, Семен Григорич. До смерти надоело. Так охота к одному месту, пожить спокойно, по-людски. Ах, да кто говорить.
Он смотрел на нее благодарными, влюбленными глазами, и она, увидев их, в уме своем вся подалась им навстречу, не сомневаясь, что он должен в эту минуту сказать ей что-то большое, важное, давно ожидаемое ею. «Только не сейчас, — с радостным испугом подумала она. — Боже милостивый, как хорошо ждать. Только не теперь. Как хорошо».
— Никак я не соберусь уйти, — сказала она первое пришедшее на ум, чтобы спрятать свои явные мысли и волнение. — И шторки хотела снять. Да ладно, не все подряд.
Анисья еще раз кротко подняла на него свои ресницы и, круто повернувшись, быстро вышла, стараясь в душе своей скорей унести, запомнить и понять выражение его добрых, ласковых и прощающих глаз.
XX
Каждый новый весенний день приносил агроному Огородову новые грустные открытия, которые изумляли его своей нелепостью, потому что в мужицкой душе его не было им никакого объяснения. Весенняя страда скоротечна, на ней потерянный день годом не наверстать, а работ сбегается — на части рвись — не успеешь. В эту пору мужик на пашне шапку обронит и не воротится, боясь опоздать и упустить зрелость землицы. А на Мурзинской ферме будто забыли о вековечных истинах и жили по своим неспешным разворотам. Уже давно надо было поставить пахотных лошадей на хороший корм и не гонять их на тяжелые лесные работы, — ферма тайно от земства приторговывала лесом. Из восьми пароконных плугов четыре были брошены в полях и заметены снегом. Карт полей на ферме не было, и нельзя было определить, куда и сколько вывезено удобрений. Ничего не удалось установить и по нарядам. Машинный сарай не запирался, и кто-то свинтил гайки с борон, унес цепи, а у трех сеялок не было сошников. Вот и мотался Семен от сарая к складам, от складов в кузницу, из кузницы на конный двор, а оттуда — на коровники, чтобы учесть завалы навоза в стылых кучах и хоть малую толику использовать под посев. Сама работа радовала Семена, и тем досаднее были для него непорядки и упущения в хозяйстве, которые по осени легко было устранить, а сейчас они были неодолимы и вызывали новые трудности. Клади плохо обмолоченного овса так и остались почти без охраны: их втоптали в снег, измяли, растащили и развеяли. Десятки пудов зерна были безвозвратно потеряны. И в то же время семенного овса не хватало, да и был он плохо отсортирован, со щуплым зерном.