Как-то Семен Григорич, расстроившись на складе с кладовщиком Ефимом, прямо зашел к управляющему: тот, в толстом вязаном свитере, красный и разогревшийся, делал короткую дневную зарядку: легко ломал свой породистый стан, размашисто бросая кулаки — левый к правой ступне, а правый к левой. Перед его столом, сунув ладони под ляжки, с папочкой на коленях, сидел приказчик Сила Ипатыч Корытов. Суконное полупальто на нем, толстой стежки, было жарко расстегнуто, паутинка выпревших истонченных волос на белом черепе была едва приметна.
Не переставая махать руками, отпыхиваясь и отдуваясь, Троицкий кивнул агроному:
— Садись, Григорич. Еще раз. Е-ще. Фуу. Эх, хорошо. — Вытерев шею под мягким теплым воротником и чувствуя бодрую усталость во всех членах, он закрыл форточку, сел на свое место и похвалился: — По системе Людвига Яна, отца гимнастической школы. Слыхал такого, Григорич?
— Не приводилось.
Управляющий был весел, чем-то приятно взволнован, глаза у него горели, борода маслилась. Великодушно пообещал:
— Погоди, дам тебе почитать. Увлечешься. Умница был этот немец, как его, черт? Ян Людвиг. И вообще башковитый народ — немец. Отец мой все посмеивался над ними — обезьяну-де непременно он выдумал, немец.
Он увлеченно закатился смехом, а приказчик в тон ему опустил лицо и одобрительно крутил головой.
— Жаль, Григорич, не поехал с нами. Вон погляди, — и Троицкий махнул в сторону двери: там на опрокинутом ящике лежали два тетерева, крупные птицы, в дико-жестком черном оперении, с густым сизым, как перекаленное железо, отливом по спине. У одного голова была подвернута под крыло с белым окровавленным перехватом, а у другого на вытянутой шее свешивалась до пола и, даже мертвая, с синей пленкой на глазах, была грозна и красива своим крепким черным клювом и красными, как спелая клюква, надбровьями.
Управляющий дал Огородову время полюбоваться счастливой добычей и тоже подошел к ящику:
— Хороши зверье, а? Хороши. Но и дались нелегко. — Он, двигая тонкими и ловкими руками, горячась и перебивая сам себя, стал рассказывать об охоте: — Подъедем — нету. Подъедем — нету. Птица, сам видишь, громоздкая, но чуткая. Пешего, шельма, за версту чует. Снялись — и ступай дальше. Едем. Дровни скрипят. Это ты, Корытов, дал такие. Скрипят, то и гляди развалятся. Да. Ну, едем. С дровней-то хоть рукой бери, да снег — по брюхо лошади. А в ельнике чуфыркают, будто горячий чай пьют с блюдечка. Так бы, думаешь, и подшиб под блюдечко-то. Да. Ну. Что еще. Боже мой, светать скоро станет. Так и есть. На зеленя выехали, у талого ключа, — земля. Мы вертай, да тем же следом. Чего уж тут, Утро пропало. Я и ружье отложил. Рыбалка, охота, они никогда меня не балуют. Ну ладно, думаю. В другом повезет. Только так-то подумал, а Ефим локтем меня тык. Гляжу, указывает на березу. Ошалеть впору, сидят на вершинках. Штук пять. Подъехали совсем рядышком, вот же, вот — сидят. Косятся на нас, и только. Первым же выстрелом я снял вот этого, — управляющий ногой указал на тетерева с подвернутой головой. — Сорвался он и пошел вниз, а остальные-то сидят. Ефим, не будь плох, по другому. И как видишь, парочку залобанили. Но ведь когда они падали, Григорич, гром шел по лесу. Они падают, и у тебя сердце тоже оборвалось. Нет, такие минуты, Григорич, божье благословение.