Во второй половине дня Кровавого воскресенья Егор Страхов оказался на Васильевском острове и, увлеченный событиями, попал в район баррикад, возведенных рабочими. Но там взят он был солдатами Преображенского полка без оружия и сопротивления, да к тому же и не походил на тех, кто держал оружие, его в числе семнадцати все-таки заподозренных в бунте по приказу полковника Штоффа выпороли во дворе ткацкой фабрики на глазах сотен ткачих. Солдаты караульной роты, накануне расстрелявшие два десятка дружинников в ольховых буераках за кладбищем, считали, что семнадцати господам повезло: экая беда — выпорют! Поэтому шутили с господами, посмеивались над ними, полагая, что те тоже рады-радешеньки, отделавшись таким пустяковым наказанием.
— Ширинка растекни, барин, — распоряжался большой плосколицый солдат, задирая в улыбке верхнюю короткую губу и указывая черешком плети, до каких пор надо спустить штаны: — Ниско тавай, барин. Так нисяво. Пасибо кажи, а касенную сясть высистим — хоти, бегай, шайтан. Ха-ха.
Отмахивая удары плетью с подергом, он весело и громко подсчитывал:
— Раса. Тыва. Тари, сятырь…
Продернув сырую плеть через кулак, плосколицый солдат весело ощерился:
— Тавай трукой.
Раздавленный и оскорбленный, с кровавыми слезами в сердце, Страхов подписал затем какую-то покаянную бумагу и был отпущен.
Две недели он пролежал пластом на квартире у своего товарища, вспоминая текст подписанной бумаги, и то, что вспомнил, все в душе своей утвердил наоборот: «Даю настоящую подписку и впредь не буду…» Не даю подписки и впредь буду, — ожесточенно скрипел зубами Страхов. — Буду участвовать, подрывать, наносить. Буду убивать и мстить…»
На свою квартиру в дом Овсянниковых он вернулся прежним — приветливым и внимательным к Зине, Клавдии Марковне, но меньше стал говорить с ними, а в глазах его теперь уже никогда не оттаивала холодная напряженная мысль. Он по-прежнему посещал кружки, зазывал гостей к себе, слушал их разговоры, споры, речи и ото всех теперь жадно ждал ответа на свой мучительный вопрос: как жить дальше? Беспокойство и волнение особенно овладевали им, когда он слышал слова о незамедлительных действиях, о том, что стыдно и позорно ждать, если в душе есть цель и есть силы, да и пора же наконец раз и навсегда покончить с русской плебейской терпимостью. Его все больше и больше привлекала молодежь, звавшая от слов к делу. Он пристально вглядывался в этих людей, изучал их образ мыслей, поведение и наиболее дерзких, нетерпеливых, решительных сближал вокруг себя. Так сложился новый кружок, пока без названия и конкретных целей. Боясь провала раньше хотя бы одного шага, сделанного к цели, Егор Страхов редко собирал своих людей вместе, требовал от них осторожности и в словах, и поступках. Так же как Страхов искал себе товарищей, нашла и его Ява Кроль. Натура пылкая, деятельная и твердая, она быстро привлекла Егора Егорыча и его кружок на свою сторону и всех их удивила и обрадовала своим крайне отчаянным радикализмом.
Присматриваясь к Егору Егорычу, Ява женским подсознательным чутьем угадала, что он страдает от какой-то жестокой непереживаемой боли, и вынудила его на исповедь. А после того как он признался ей, что с ним случилось, она сделалась ему самым близким, самым доверенным человеком.
— Может, все это к лучшему, — успокаивала Ява Егора Егорыча. — Бог знает, сколько бы вам пришлось прозябать, а так вас взяли и подвели к самой черте, за которой надо стать неумолимым и беспощадным. Все революция, революция — она ослепила всех, будто только она одна способна разрубить узлы, стянувшие в один клубок все русское общество. Ослепление — та же темнота. Сколько их было, этих революций, только за одну писаную историю? Революционное обновление, да только когда оно придет? Когда? А они ничего не ждут, они царствуют и благоденствуют. Пьют, смеются, молятся богу, любят детей и музыку, ласкают в пуховых кроватях жен и любовниц. Ради сытого стола, мягкой кареты и теплой постели они убивают тысячи, гноят в тюрьмах и ссылках. Но это не простые люди, что любят попить, поесть да поспать. Нет. Это люди с железной волей к власти и умеют жестоко отстаивать ее, потому-то и господа они. А мы рабы, гои, скот, так как у нас нет ни гордости, ни воли, ни смелости. Но тот, кто понял эту разницу, должен искать пути из рабства. А их, пожалуй, и искать не надо — они подсказаны самими властями: как они, так и мы. Смертью наказывать и смертью воспитывать. Они не разбирая стреляют в толпу, как из дробовика по воробьям. А мы не может найти в себе сил и решимости убить одного-двух и гибнем тысячами сами. В этом все наше горе и весь наш позор…