Андрей медным колпачком на цепочке закрыл отдушник и вышел из горницы. Катя вместе с табуреткой подвинулась ближе к Семену, зачем-то оглянулась на дверь и заговорила доверительным голосом:
— Разговорились мы с нею как-то — еще сам был жив, тебя вспомнили. Батюшки свет, гляжу, у ней слезы на глазах. И так я ее, Сеня, полюбила. Милая, чистая, без единого пятнышка на душе. Подумай-ко сам, легко ли девушке открыться перед чужим человеком, а она вот не потаилась. Значит, судьбу свою чает. И матушка твоя, Фекла Емельяновна, молится на нее.
— А на тебя она молилась? — пошутил Семен.
— Ой да уж, нашел о чем говорить. Когда это все было-то, Сеня. Да может, и было, да быльем поросло. Ты о себе давай. Ну что задумался?
— Да ты так круто взяла, что я и с мыслями не соберусь. Опять и народ, Катя, сейчас же возьмет на заметку: скажет, на готовенькое хозяйство Семен обзарился, своего-то не сумел нажить, так давай чужое.
— Пусть говорят, на каждый роток не накинешь платок. Ты о себе думай. Коли она тебе по сердцу, так я поведу дело напрямую. И ей скажу. Она, бедняжка, тоже небось вся извелась.
— Боже упаси, Катя; оставь ее в покое. Ты видишь, я сам на распутье.
— Может, там присмотрел какую? — Катя пытливо прищурилась.
— Пока ничего не знаю. А за советы и приветы — спасибо. — И Семен поднялся, присказал с тоскливой улыбкой: — А из дому, право, и не уезжал бы.
— Гляди, Сеня, вернешься, а ее той порой приберут к рукам. Невеста она теперь зарная.
— Чему быть, того не минуешь.
Фекла Емельяновна ушла домой, и за нею убежали дети. Катя осталась в горнице прибирать со стола. В избе, куда вошел Семен, сидели мужики, человек восемь. С березовых поленьев, лежавших у печки, поднялся Сано Коптев, повертел в руках свой летний парусиновый картуз, пока Семен устраивался у стола.
— Так вот, Григорич, — начал Коптев и указал картузом на мужиков, — собрались мы, меж собою все одного согласия. Но ты нам растолкуй по мыслям: о выделах, о взаимной кассе помощи, о Крестьянском банке и кого туда будут допущать. Из городу вернулся урядник Подскоков и наказал, чтобы завтре с утра ждали самого земского начальника с господином исправником. Скорохватов сам будет. Мы сегодня пойдем по избам и расскажем твои слова, чтобы завтре, на сходе, не было криков и прочих перебранок. Скорохватов по своему чину больно не любит скандалов. Ну да и главного смутьяна, не худом будь помянут, Ивана Селивана, нету, и чтобы все шло без сучка и задоринки.
— Это верно, — поддержал Коптева Семен Григорьевич. — Дело затевается важное, и решить его лучше всего миром и согласием, на добром слове. Тем более что никакого принуждения не будет: хочешь — бери свой клочок и паши, не хочешь — тяни общинный воз.
— А ежели какому обратно захочется — переиграть будет ли дозволительно?
— Уж это как общество.
— А сам ты, Семен Григорич?
— Хочу, мужики, похозяйствовать. Мне тоже интересно попытать свои силы.
— С Мурзинки-то сбегешь, как ли?
— Я весь совсем, долго ли.
— Тогда давай, мужики, благословясь.
За беседой просидели почти до сумерек. Каждый на обход взял десятидворок, и на этом разошлись.
XXVI
Утром весь досужий народ, одетый и принаряженный почти по-летнему, высыпал за село на Туринскую дорогу встречать уездное начальство. Урядник Подскоков, длинный и сухопарый, с бритым костистым и важным лицом, в широком суконном мундире и плоских сапогах, блестел на солнце латунными пуговицами и раздавал ребятишкам подзатыльники, чтобы не совались на дорогу. Вдруг верховой, дозоривший на Косой горе, стал махать картузом и пустился в сторону села. Ему оставалось до толпы несколько шагов, когда на горе взметнулось облачко пыли, а вскоре показались две тройки. Навстречу им широкой волной плеснул малиновой медью большой колокол и тут же рассыпались подголоски.
Обдав толпу пыльным наветрием, пролетела тройка земского начальника; двухместная карета на резиновом ходу и гнутых рессорах покойно качала седого старичка в фуражке с красным околышем. Чуть поотстав, чтобы не запылиться, держалась тройка исправника. Сам он с высоты легкой пролетки зорким глазом окинул встречавших и, увидев при полном параде урядника Подскокова, щелкнул ему пальцами, как бы от души сказав: будь здоров, служивый.
Гости остановились у отца Феофила. С дороги попили чайку и ровно в полдень вышли на площадь перед кабаком, где собрался сход и где для начальства был вынесен и накрыт белой скатертью стол. Встав за него, земский начальник поглядел на стул, и исправник услужливо подвинул его старичку.