Семен переживал спокойную радость. Ему было хорошо, будто ночная дорога уже ведет его к желаемому и верному. Он пока не знал, как станет складываться его жизнь, но в душе его уже укрепилось намерение навсегда порвать с фермой и попытать счастья на своем наделе, своими силами. «Люди не мирятся, ищут, борются, теряют и находят, — думал Семен. — А почему я должен быть в стороне?»
От ясного сознания того, что он уедет с фермы, почти ничего для нее не сделав, ему становилось перед кем-то неловко, жаль было и своих надежд, упований, и в то же время было радостно, что он много увидел, понял и выстрадал за минувшую зиму и судьба наделила его правом смело глядеть на жизнь. И все прошлое его переливалось в будущее, ради которого он хотел простить и себе и людям все грехи и ошибки. И оттого искренне и глубоко верил в милость своей судьбы: кто напоит других, тот сам напоен будет. В мыслях своих он подошел к чему-то самому важному, самому приятному, в чем ни капли не сомневался, и потому с детским радостным нетерпением встрепенулся и оборвал свои размышления:
— Матвей, да ты уснул вроде. Пошевели же.
— Ай к спеху?
— Ждут меня, — неожиданно для себя сказал Семен и не сумел скрыть своей радости, и Матвей Лисован уловил и быстро подладился под его настроение:
— Бывалоча, я тоже так-то, Сема, измерзнусь весь, оголодаю за дорогу, и пропади ты все пропадом. И нате вот — падет на ум она, под теплым-то одеялом когда, и подушки от еённых волос пахнут. Ты оледенелыми колешками застудишь ее всее, и кто уж кого греет — ни в жизнь не разберешь. И-эх, Сема, лешак тебя возьми, а без того и жить незачем.
И опять задумались всяк о своем.
В Мурзинку приехали на рассвете. Матвей накормил лошадь, дал ей выстояться, сам прикорнул на часок и с солнцем тронулся в обратную дорогу. Уж за воротами, усевшись в тележку, выбросил руку Семену и сказал:
— Я, Сема, может, надумаю, так за вами же устранюсь от этой заединщины, язви ее. Живи они по-старому, кому охота. До свиданьица таперь.
XXVII
После двух теплых, солнечных недель перепали холода с быстрыми темными тучами и мокрым снегом, который напористо несло и несло каким-то низом, а ночью ударил мороз и все сковал, обледеневшие ветви деревьев, раскачиваясь на ветру, зазвенели, как тонкий хрусталь. Накануне показавшиеся скворцы куда-то улетели. Воробьи и вороны спрятались. В голых полях было мрачно, пусто и безнадежно. По избам, как и зимой, жарили печи, а над крышами не было дымов, потому что их ветром срывало с труб и бросало в пургу, отчего летучий снег подозрительно отдавал свежей гарью. Мужики, убиравшие коней на ночь, дивились в сердцах непогодью: истинно говорено, апрель, ему только поверь, он не началом, так концом обманет. Хозяек апрель-молодец совсем обольстил: они и зимние рамы, оклеенные бумагой, выдрали, створки оконниц распахнули, а ведь знали, что до Федула окна настежь — теплу дорогу застишь. Но все-таки дорогу лету кажет апрель. Сменился ветер, в тучах промылись лазурные прогалины, и опять брызнуло солнце, будто виноватое в чем-то, усерднее прежнего взялось за свою работу. Опять объявились птицы: в палисадниках, на зеленеющих ветках рябин, дрались воробьи, скворцы освистывали свои гнездовья, вроде окликали друг друга, а держались уже попарно. За Мурзой, в старом березовом лесу, свежо и задорно орали грачи. Над почерневшим за зиму жнивьем-перестарком звенели жаворонки. В трепетной наготе полей и лесов уже билась юная, робкая, стыдливая, но упрямая жизнь. И время торопило — минул вешний Егорий, подходил Евсей, после которого не зевай — паши да сей.
Несмотря на позднее отзимье и холода, земля поспела к сроку, потому что раньше обычного выпал обильный весенний, пахучий дождь, и даже ночами над пашнями стояли густые теплые туманы.
На ферме в хорошие дни начали выборочную пахоту и посев овса. И только бы радоваться скорой и удачливой работе.
Семен поднимался до петухов, и вместе с приказчиком Силой Ипатычем Корытовым они бегали по дворам, подгоняли мужиков с выездом в поле. И чем озабоченней метались эти два человека, тем злей и медлительней были люди. Если агроному Огородову казалось, что уходят лучшие сроки весенней страды, то рабочие не видели нужды торопиться, считая, что у бога дней много и всему придет свой черед.
На ферме было издавна заведено и вошло в норму начинать трудовой день с конторы, где на перекуры, наряды и пререкания уходили лучшие утренние часы. Огородов попытался было сломать этот порядок и ввел разнарядку по работам с вечера, но люди все равно находили причины и по утрам являться в контору, а уж потом шли разбирать лошадей и на конюшне опять долго спорили о телегах, сбруе, мешках и не спешили разъезжаться.