— Землю жалко, глядючи.
— За землей-то себя не забудь. Ну да ладно, Сеня, я пойду побросаю еще. А может, и тебе охота? У меня тут, в кустиках, и лукошко припрятано.
— Давай-ко, в две руки. То ли дело самому-то. — Семен снял пиджак, рукава рубахи закатал выше локтей.
Постойко вынес из ельничка лукошко с веревкой, нарвал старой и мягкой травы, вытер нутро железной посудины, щелкнул по ее звонкому дну:
— Живое дело. Иногда разойдешься, так всю бы землю засеял. Жаден человек, прости его, господи. Насыпай. Да лишку уж. Вот теперь ладно. Пошли, стал быть. Живое дело.
Они пошли по пахоте, — впереди Постойко, за ним Семен. Округлыми и ровными взмахами бросали зерно за горстью горсть, и было слышно, как оно с тихим всплеском падало и рассыпалось по рыхлой земле. Шшу, шшу, шшу, — под правую ногу все бросал и бросал Постойко. У Семена выходило с запинкой: он часто оступался, терял шаг, и золотая россыпь зерен, казалось ему, ложилась не так ровно, как у Парфена.
Прошли три раза, Постойко присмотрелся к проходам, которые вел Семен, и заметил ему:
— Поотвык, видать, Сема. Поотвык. Проплешины будут на всходах. Так-то вот и в жизни: людей судим, а на себя не оглянемся.
— Какой не умеет, его можно научить, а как быть, коли умеет, да не хочет.
— Такого, Сеня, не бывает. Не хочет — считай, не может. А заставлять из-под палки — как хошь, последнее дело. Да и грех это, Сеня, когда один стоит над другим. Тут не жди ни мира, ни лада, ни работы. Все обернется злобой да бранью. А в ссоре, Сеня, оба виноваты. Оттого и говорю: поезжай-ко ты домой да берись за хозяйство своими руками и будешь тадысь сам хозяин, сам работник. Святое дело.
Разговор с Постойко оказался для Семена столь важным и значительным, что он решил поговорить с управляющим об уходе с фермы до окончания сева. Но три последних дня Николая Николаича не было дома — его спешно нарочным вызвали в уезд, а за это время произошло еще событие, которое окончательно отвратило Семена от жизни Мурзинки. Больше он ни дня не мог, и незачем ему было, оставаться на ферме.
XXVIII
Агроном Огородов не принял у плугарей двенадцать десятин пахоты под рожь и распорядился не оплачивать им работу, что и было сделано на другой день. А ночью в окно агронома кто-то швырнул камень и вынес стекла в обеих рамах.
— И правильно сделали, — радостно объявил Семей Анисье, когда та, перепуганная и полуодетая, прибежала на его половину. — Правильно сделали, черт побери. А на самом-то деле, кто я есть, чтобы понуждать их прилежно работать. Надсмотрщик? Они говорят, берись и паши сам. А я не берусь. Почему? Почему я не пашу сам? — Он, вслух рассуждая сам с собой, сходил в спаленку, зажег свечу и принес ее в комнату. — Это урок. Жесткий, но справедливый: не ешь чужой хлеб. Все, баста.
Анисья совсем не понимала радостного возбуждения Семена. Дрожа от волнения и холода, она заткнула раму подушкой и, придерживая на груди накинутую на плечи шаль, стала подметать осколки стекла, засыпавшие пол. Была она обута в мягкие растоптанные плетенки и без чулок, и, когда наклонялась с веником, ноги ее, изжелта-белые от свечи, были видны запретно высоко. Она, встревоженная и все еще не собравшаяся с духом, совсем не догадывалась, что Семен разглядывает ее. Сметая осколки в одну кучу, она вдруг почувствовала на себе его взгляд и только сейчас, опамятовавшись, поняла, что прибежала в одной ночной рубашке.
— Боже милостивый, грех вам глядеть-то. — Она бросила веник, погасила им свечу и кинулась к дверям. Но Семен обдуманно и хищно поймал ее за руки, бросил навстречу себе и, трепетную, совсем потерявшуюся от стыда и счастья, прижал к груди.
— Что это ты, Семен Григорич. Право, как. Ай не нашел другого времени.