— Такого больше не будет, Анисья-матушка. Все скажу одним духом. Спасибо им за этот камень. Тебе спасибо. Не уходи только. — Он гладил ее по волосам горячей ладонью и, приподнятый своей веселой решимостью, говорил ей прямо в лицо: — Все и скажу разом. Ты ведь жалеешь меня сейчас — значит, согласишься. Молчи, и только. Я сам все скажу и за тебя. Так мне легко теперь. Все разом. Вся судьба. Собирайся, матушка. Поедем со мной в Межевое. В нашей церкви обвенчаемся. Возьмем свой кусок земли, мать с нами… Ты хорошая, мать любить тебя будет.
— Этот, чернявый-то, какой с очкатым приезжал, Коктев, кажись?
— Коптев.
— Пусть Коптев. Он сказал на ухо, у него-де невеста есть в Межевом. У тебя, значит. Славная, работная… А я-то с чего?
— Что тебе говорил чернявый, не хочу знать. Хочу твоего согласия. И молчи теперь, собирайся.
— Прямо сейчас, что ли?
— Не сходя с места.
— Да что ты меня на холоду-то держишь. Я вся голая, — она вздрогнула плечами, спрятала свои руки у него на груди и сама прижалась к нему. — Я схожу оденусь и приду. Прямо вот одной ногой.
— Нет, матушка Анисья, даже не заикайся. — Он дотянулся до вешалки, снял свой полушубок и, заслоняя перед нею двери, накрыл ее, держа возле себя. Теперь они были соединены одним теплом, одним дыханием и одной тайной близостью.
Утром, после нарядов, Семен зашел в кабинет к управляющему. Но Троицкого не было, а на месте его сидел конторщик Укосов и переписывал в тетрадь расположение шахматных фигур на доске. При появлении агронома вскочил, карандаш сунул за ухо. Поправил повязку на горле.
— Николай-то Николаич? Приехали. Вечером еще. А вы, Семен Григорич, в шахматах понимаете? Жалко. А то бы… Он-то? Да с Ефимом Чугуновым пошли к мосту, ружья пристреливать. С вечера на уток налажаются. Меня не берут. Да и конечно, прижмет так-то в скраде, всю дичь распугаю. — Укосов, прикрываясь ладонью и краснея, начал глубоко и заходно кашлять.
С Троицким и кладовщиком Чугуновым Семен встретился на берегу Мурзы, у разобранного, чтобы не унесло, моста. Оба они были в высоких сапогах и безрукавых шубейках, подпоясанные патронташами. Густая борода у Ефима была задорно взъерошена, глаза и белые зубы в черной заросли сияли. На том и другом плече его висело по ружью. Троицкий тоже был возбужден. В руках держал пробитую дробью шапку. Направляясь навстречу Огородову, бросил шапку Ефиму Чугунову, и тот ловко поймал ее, надел на кулак и опять же ловко покрутил ее.
— Здорово, агроном. — Троицкий высоко занес правую руку и с маху ударил ладонью в ладонь Огородова. — Утка пошла, Григорич. Небось слышал уж? Может, и ты с нами? — Троицкий говорил громко, весело, широко махая своими длинными руками. — Ефим, возьмем агронома?
— Дичи на всех хватит. Ружье найдем.
— По рукам, что ли?
— Не до того, Николай Николаич.
— Да что у тебя? Опять мировые проблемы? Опять мужицкие судьбы? Да ты оглянись, Григорич. Проснись. Боже милостивый, столько солнца, неба, воздуха, утренняя зорька у озера, а ночью костер, в котелке уха с дымком. Тяжел ты, брат. По колено в землю ушел.
— Землей живем, Николай Николаич.
— Положим, что и землей. Так что ж теперь, залепить ею глаза? Да нет, как ни поверни — темен сибиряк. Темен, глух, неотзывчив, как и сама стылая земля его, которую он вечно и бесплодно ковыряет, а потом смиренно ложится в нее сам, не зная и не интересуясь, зачем приходил на этот прекрасный белый свет. Ну отдохни от своих скорбных гимнов. Распрямись. А? Ефим, лети за ружьем.
Но Ефим не тронулся с места, зная, что агроном не согласится. Стоял, слушал управляющего с показным вниманием, хорошо разумея его и угодливо похохатывая. Огородову же не терпелось поговорить о своем, и он строгим взглядом оборвал смех Ефима. Немного смутился и сам Троицкий:
— Ну ладно. Ты, Ефим, ступай-ка за кустики да заряжай. А я сейчас. Что-то случилось, Семен Григорич? Я тут о крестьянине нашем — так это шутя. Не в счет. Мало ли.
— Уезжаю с фермы, Николай Николаич. Да ведь я птичка на привязи — только домой. Совсем, конечно.
— Так, так. Значит, надумал. А жаль. У нас ведь хорошие перемены ожидаются, оттого я и весел, извини покорно. Вот вызывали в управу и повелели готовиться: к осени открыть сельскохозяйственную школу. Думаю, ты бы весьма пригодился.
— Спасибо, но у меня уж так выходит.
— Я, Семен Григорич, сразу сказал себе, что долго ты у нас не удержишься. Характер у тебя неуемный, работной, но, дорогой Семен Григорьич, ведь кроме работы есть еще жизнь, и чертовски короткая. И всю ее вбить в работу — представь себе — дико и нелепо. Видишь ли, в России так много земель, что на них никогда не будет порядка Русский мужик распахал столько угодий, что сделался вечным рабом и мучеником своей земли. Она задавила его, опостылела и кормит его впроголодь, но он бьется над нею, смертельно утомив себя и свою семью. И эта усталость его пройдет еще не через одно поколение. Вот скажи сейчас мужику, что работать в праздник — нет греха, и он не даст себе отдыха даже в престол. А бегун, не умеющий перевести дыхание, до срока сходит с линии. Я знаю, сибиряк любит работать, но, как говорится, черт молоть горазд, да подсыпать не умеет. Погоди, успеешь, — Троицкий махнул рукой Ефиму, который нетерпеливо выглядывал из-за куста. — Не научим нашего мужика отдыхать, много толку в его делах не будет. Однако, я вижу, ты не склонен нынче к философским излияниям.