— Да ведь и тебе недосуг.
— Но я думаю, ты не уедешь, не поговорив со мной, не попрощавшись? М-да, и все-таки скажу, чтобы не забыть потом. Мне легко и хорошо было работать с тобой. Ты знаешь, я сам человек силы и напора, но твоей энергии, твоей дотошности в деле завидую. И не в обиду тебе будь сказано, Семен Григорич, на своем наделе ты непременно сделаешься кулаком.
— Спасибо на добром слове, а насчет кулака не знаю, но худо жить не буду. Уж это верно. И еще, Николай Николаич, велите рассчитать Анисью.
— Анисью? Как рассчитать? Отчего? Ах да, понял, понял. Славная женщина. И скатертью вам дорожка. Нет, ты погоди, как же со свадьбой-то? Тогда дай знать, ей-богу, приеду. И-эх, Семен Григорич, а ты говоришь, — Троицкий ударил Семена по плечу и подмигнул ему: — Жизнь, брат, дана не только для работы. Ну, давай, до вечера.
XXIX
Май на исходе. Уже перепали первые жары. В полях воздух влажен, тепел и свеж от молодой зелени. Озимые окрепли и пошли в трубку. Раньше обычного отцвела черемуха, потому что нынче на нее не перепало холодов. Березовый лес совсем развернул лист и чутко вздрагивает, звенит и лопочет в переборах ветра. На припеке зудят и зудят оводы, исступленно падают на скотину, и та ищет от них защиты в тальниковых зарослях, где все еще по-весеннему сыро, прохладно и топко. А вечерами, когда стада возвращаются домой, они несут с собой запахи полуденного зноя, сырой луговой тины и нагуленного молока, отдающего пресной зеленью ранних трав. Свежим молоком сейчас отпаивают детей от всяких зимних немочей.
По сумеркам мальчишки со свистом и гиком угоняют табуны лошадей в луга, к Туре, и всю ночь оттуда слышен куцый звяк железных ботал, видны костры, видно, как балуется ребятня, гоняясь друг за другом с горящими головнями. По росе из низов доносится заботливое и нежное кряканье селезней, в тихую минуту где-то совсем далеко, в займищах, дергач пробует свой вроде бы не смазанный, скрипучий голос — ему пока еще неуютно в низкой неподнявшейся траве, и он боится выдать себя своей заветно-призывной песенкой. На переломе короткой ночи в прибрежных тальниках, на той и другой стороне Туры, гремят только что прилетевшие соловьи. Опытные сразу берут высоко и полно, словно на одном дыхании, а те, что помоложе, — со сбоем в посвистах, но если выщелкивают, да еще не в первом заходе, рассыпаются с не меньшей дерзостью и талантом, — истинно лешевы дудки.
«Чо-чо-чо-чо-чо? — с вызовом все выше и выше забирает один, и другой как бы в ответ выговаривает свою с подсвистом чуткую и настойчивую фразу: — Ту-ту-ту-ту-ту».
Третий, будто взмахами лозин, режет и рассекает наотмашь упругий воздух. Но вдруг с той стороны начинает выстилать над водой свои перекаты самый мудрый, и перед ним, как перед большой грозой, наступает миг тишины и молчания во всем господнем мире, и редкое сердце не упадет от сладкой неизъяснимой тоски.
С восходом солнца пастухи собирают разбредшихся коней и гонят в деревню. Весело и сильно топают кони по сухой дороге своими измоченными в росе копытами, разноголосо звенят и брякают на их шеях колокольчики и кутасы, кричат и хлопают хлыстами пастухи; мужики, выскочившие из тепла, ежатся от ранней свежести, раскидывая руки, ловят в воротах своих лошадей, которые неохотно идут во двор, а увидев колоду с водой, вероломно бросаются к ней и жадно сосут воду.
А днем опять жарко. На согретой стене из сосновых бревен вытопилась смола и дремлют мухи. Над огородом снуют скворцы. По коньку сарая суетится трясогузка. На дворе с раннего утра горланит и горланит, никак не уймется молодой, грудастый петух в огненном оперении; квохчут куры, напуганные кем-то. В кустах широкой поймы нет-нет да и закукует кукушка, а порой прилетает и кричит совсем рядом, из берез на скате берега, и тогда, изблизи, легко заметить, что каждый слог своей песенки она выбрасывает легким округлым и певучим взрывом, а умолкает всегда внезапно, и недосказанность ее тревожит, огорчает и сулит что-то несбыточное.