На теплой лавочке у бани сидела Фекла Емельяновна и мотала на клубок шерсть. Перед нею на дорожке стоял на коленях внук Алешка и держал на руках моток пряжи. Для него это была самая нудная работа, и, хотя бабушка платит ему за «поденщину» вареным яйцом и рассказывает всякие притчи, он изнывает от тоски и желания убежать к товарищам на реку.
— Устал уж я, бабушка, — канючит внук.
— Ты мне урони-ко, урони-ко моток-то.
— А сама подержи — узнаешь.
— Было подержано, ох было. Да и бабушка, не как я, много с нами не разговаривала, а гвозданет, бывало, своим кривым перстом, и реветь не смей. То-то вот.
— А палец у ней отчего кривой-то?
— Амбарный замок отпирала и вывихнула. Всякое ведь бывает.
— Да как же?
— Говорю, всякое бывает. А ты все: как да как. А вот тек, — Фекла скрючила большой палец и показала. — Понял? Да ты опять нитку спустил. Согрешила я, грешная.
— Устал же, а ты свое.
— Ну отдохни. Давай отдохнем. Сам видишь, уж мало осталось. А вон соседский кот Ревун на крышу опять залез. Как ты же, Алеша, ни минуты не посидит.
— Это он ласточек зорить наладился.
— Кыш ты, окаянный. Ну-ко его, — захлопала в ладошки бабушка Фекла.
— Так-то он и струсил — жди. На-ко, я его теперь, — Алеша сунул в колени бабушки моток пряжи и комком земли запустил в кота. И конечно, не попал, но Ревун все-таки оступился задними лапами и поехал по крутым тесинам вниз, уже только на деревянном желобе удержался. От испуга выгнул спину и весь ощетинился.
— Ну давай, Алешенька, маленько уж совсем. И потом беги куда знаешь.
На этот раз Алеша присел кое-как на краешек лавки, уж совсем готовый сорваться и убежать. Фекле не нравилось крайнее нетерпение внука, того и гляди спутает нитки, но ласково поправила его руки и теплым голосом спросила:
— А я тебе, родненький, не сказывала, как комары-то в гости к святым ходили? Тогда слушай.
Фекла укладывала на клубке виток к витку и не торопилась с рассказом.
— Ты, Алешка, весь извертелся. Меня подгоняешь, а сам мешаешь. Сиди как следует. Ну вот. Собрались как-то все комары в кучу, погундосили по-своему и ступай в гости к Петру. Выходит, в самый канун покоса было. Теплынь — пора у них веселая. Только и осталось ходить по гостям.
— На петров день, что ли?
— Но то когда же. Пошли, и вдруг навстречу Василий Великий.
— Василий-то — зимний, откуда он взялся?
— Притча же, Алешка, вроде сказка. Васильев день — верно судишь — на январь приходится, а живет-то он все время, святой-то. Ну ладно. «Куда, комарики, путь-дорогу держите?» — спрашивает Василий. «Званы-де к Петру в гости». — «Так приходите и ко мне тоже». — «Нет, слышь, нам к тебе далеко. Нас вон Илья заказывал, да мы и до него не доживем».
— И все равно не жалко — век бы их не было.
— Заплакали, выходит, и…
Но в это время к бане подошел Семен. Он в длинной, почти до колен, холстинной рубахе, с расстегнутым воротом, потный, горячий, потому что пахал паровое поле под зябь и пришел обедать.
Фекла сняла с рук Алешки совсем истончившийся моток пряжи, и Алешка тотчас же шмыгнул за угол бани.
— На речку не бегай, отцу пожалуюсь, — вслед ему крикнула бабушка, но Алешка вряд ли слышал ее голос, и она вздохнула: — Скаженный малый.
— Так и быть, давай подержу, — предложил Семен и, закатав еще выше рукава рубахи, сел рядом. — По себе помню, самое нудное дело. А теперь вот кстати, с тобой посижу, пока Анисья на стол собирает.
— Уходился небось? С непривычки.
— Без плуга, пиши бы, мать, крышка. Зато уж работка — лучший приварок. Анисья и то удивляется, никак-де не приноровлюсь: сколь ни ставлю, все тебе мало. А там, в Мурзинке, болел да и без тяжелой работы совсем от еды отбило. Вот Анисья теперь в заботе.
Мать Фекла помяла сухие губы и с грустью сказала:
— Раньше-то, бывало, только и слышу: мама да мама. А теперь все она, Анисья, с языка не сходит.
— Теперь весь спрос с нее — молодая хозяйка. Пусть привыкает. Сегодня вот, видишь, с обедом замешкалась. С нее и спросится. Да она расторопная. Все успеет.
— А мне уж теперь, выходит, одна дорожка — с печи на полати на осиновой лопате.
— Э-э, нашла о чем горевать. Когда-то в крестьянской избе были пустые руки.
— Да разве я об этом. В сторонке я, вроде отодвинута.
И мать Фекла, говоря это, имела в виду, что ее лишили главной и почетной обязанности — быть хозяйкой в доме и у печи. Теперь не ее дело стряпать и печь хлеб, готовить обед, стирать и шить на сына. Место, которому она отдала почти сорок лет жизни, кормя, одевая и обшивая свою большую семью, приходилось отдать в другие руки, а самой только и остается глядеть на молодых со стороны. И уж совсем обидным казалось ей, что Семен все сделанное и приготовленное Анисьей принимает с большей радостью, чем поданное ею, матерью.