— И это не беда, мама, — весело возразил Семен. После тяжелого труда он чувствовал себя бодро и ново, и мысли у него были бодрые, крепкие. Сам он был счастлив, ожив духовно и найдя себя в мужицких работах, которые он видел теперь на много лет вперед. Шагая за плугом, он хотел запомнить каждый клочок своей земли и угадать, в чем нуждается он. И так, от малых частиц, Семен легко и увлеченно переходил к новым наметкам, от них — к широким жизненным планам, и ему уже не терпелось немедленно приняться за них. Чувствуя перед собой новый распахнувшийся простор, Семен сделался спокойней, мягче с людьми, и для каждого, с кем бы он ни говорил, у него находилась добрые, задушевные слова. А с матерью особенно. Он знал, что она любит его больше других своих детей, потому что те все время на ее глазах, присмотрены, пристроены, а он, Семен, мыкал горе в солдатчине, на чужой стороне, и она всем сердцем хотела ему особого счастья, собранного для него только ее руками. И вдруг в доме неожиданно появилась новая сноха, и мать Фекла встретила ее с невольной прохладой. Шло время, и, помаленьку привыкая к Анисье, мать не перестала ревновать ее к сыну. Семена радовало ее святое ревнивое материнское чувство, порой оно немножко казалось ему забавным, однако в этот раз он близко к сердцу принял материнскую тоску и постарался с горячей искренностью рассеять ее.
— Ты никогда не была и не будешь сторонней — мы же одна семья. А я, мама, как и на службе, да и теперь, люблю вспоминать прошлое, и даже такое, чего совсем не помню, но знаю, что оно было со мной. Вижу дом, вот этот огород с баней, двор с колодцем, деревню с церковью, а в мыслях все время — ты. Все, о чем бы я ни думал в такие минуты, кажется, собрано, сделано, поставлено вокруг тебя и держится тобою. Ты не можешь быть сторонней, потому что весь я за твоим заслоном. Мне уже под тридцать, а при тебе я сознаю себя все еще маленьким и защищенным — мне хорошо, покойно за тобой. Я знаю, чем старше дети, тем меньше мать может помочь им, но все равно мне легче с тобой. Жена, как говорится, одна, а мать единственная.
— То-то, единственная, а женился, не спросясь матери.
— Уж так пришлось. Или она, или никто больше. А ее не мог оставить. Видишь ли, мама, работают там все сообща, без особой натуги, на белый свет глядят вольней, а все-таки человек к человеку жесток. Это, наверно, как в церкви на пасху, когда куча народа, толчея, толкотня — и каждый думает только о своих ногах. Нет, правильно я сделал, что взял Анисью. И ты полюбишь ее, погоди вот, защищать еще станешь. Нешто я тебя не знаю.
Нитки на руках Семена кончились, и он весело обнял мать за плечи, поцеловал ее в щеку. Фекла, как всякая крестьянская мать, была непривычна к таким сыновним нежностям, и от радости на глаза у ней выступили слезы.
— На все воля господня. Был бы только меж вами мир да лад. А так она ничего.
— Нет, ты погоди, мама. А глаза ты у ней видела, а? Глаза? Вот поглядит ими — и никаких печалей на сердце.
— Ты как блаженненький, Сеня. Глаза как глаза.
— Да ты приглядись. Приглядись же.
— Вот она сама, а ты кричишь.
И верно, в воротах со двора стояла Анисья.
— Я вас ждать-пождать — все готово. — И она собралась было уйти, но Семен окликнул ее.
— Анисьюшка, дело вот тут. Подойди-ка.
Анисья поправила на голове платок, сдвинула его на ухо, зная, что так к лицу ей, и направилась по дорожке. Семен так пристально разглядывал ее, что она сама с конфузливой улыбкой развела руками и оглядела себя.
— Вот мать, Анисьюшка, сидит и говорит мне, что у тебя глаза хорошие. Как ты сама-то?
— Выдумщик ты. Иди-ко умывайся. Пойдемте, мама.
— И то, — согласилась Фекла и стала подниматься, охая и вздыхая: — Отсидела я свои ноженьки.
После обеда Семен ушел допахивать паровое поле. В луговине выловил стреноженную лошадь, которая отбивалась и потела от липнувших на нее слепней.
Солнце перевалило на полдень, воздух до того накалился и загустел, что обжигал, как огнем, и без того обгоревшие лицо и шею. От металлических частей плуга видимо струился жар. Отваленный пласт мигом высыхал и крошился. Но в свежей борозде копилась прохлада, и Семен ходил по ней босиком.
Братья Огородовы, Андрей и Семен, взяли наделы рядом, межа к меже, чтобы потом можно было косить хлеба жаткой одним загоном. Полосы у того и другого спускались по южному скату Косой горы к сырой луговине. Вверху земля была черная и лежала глубоким рыхлым пластом, но книзу по скату с подбоя к ней примешивался суглинок, а ближе к луговине слоились совсем тяжелые наносы. С полгоры тощая землица без навоза и хорошей разделки пока ничего не сулила. И Семен, поднимая ее, плановал посеять понизу клевер.