Иногда Семену Огородову остро хотелось повидать Зину, но Егор Егорыч при встречах в мастерских в гости не приглашал. И вообще он переменился, Егор Егорыч: почужел к Огородову, вроде бы даже сторонился его. «Может, так и надо, вчуже на людях, — ведь страх подумать, на каком деле спарованы», — оправдывал Огородов Страхова и не искал с ним сближения ни в собраниях, ни на вечеринках, куда стал ходить все реже и реже.
Перед пасхой, в пятницу страстной недели, Семен все-таки собрался к Овсянниковым, но в четверг вечером к нему пришел сам Егор Егорыч. Его потаенный стук в окошко Семен услышал не сразу, потому что на дворе шел дождь и с крыш хлестали потоки.
Накинувшись шинелью, Семен вышел на крыльцо. Было темно и ветрено. И как всегда в ночи, вода преувеличенно шумно хлюпала, журчала и булькала. Казалось, на всем свете не осталось сухого места, все подмыто и скоро утонет. Страхов был в мокром дождевике, а из поставленного башлыка пахло пряным трубочным табаком. Огородов отчего-то волновался и, уступая гостю дорогу в сенки, заговорил вполголоса:
— А ведь я, Егор Егорыч, утром собирался к вам. Вот так что-то навалилось… Все думаю, может, нехорошо, что я и носа не кажу.
— Ты погоди, — остановил его Страхов. — В избу не пойдем. К нам-то ты чего собрался? Небось по Зине соскучился? Да знаю. Знаю. Чего уж там. Так вот к нам, дружище, ходить незачем. Зина на праздник уехала в Псков на все лето. К тетке вроде. А я, сам знаешь, дома тоже не сижу. Чего тебе у нас делать? — Последний вопрос прозвучал прямым отказом, и Огородов смутился. Страхов, поняв, что обидел хозяина, ласково пообещал: — Да ты не журись. Доживем до осени, опять пойдут встречи, сборы, споры и все такое. — Страхов откинул с головы башлык, дохнул в ухо Огородова прокуренным голосом: — Бабка-то Луша дома?
— Спит.
— Гм. А я, дружище Семен, опять к тебе с челобитной. Уж как хочешь, но выручай. Ты теперь наш товарищ, наш соучастник — стало быть, в одной с нами упряжке. Фунта бы два еще. Принесешь теперь сам. Здесь и день и адрес указаны. — Страхов нашел руку Огородова и положил в его пальцы бумажку. Чтобы Огородов не качнулся в рассуждения о динамите, Страхов набросил на голову башлык и шагнул из сенок на крыльцо: — На курсы-то бегаешь?
— Как же, как же. Только вот…
— Извини, брат, тороплюсь.
— Тут ведь такое дело, — остановил было Огородов гостя, но тот уже спускался с крыльца и поднял плечи:
— Потом, братец, потом. А просьбу-то умри, но исполни.
Семен взялся за ручку дверей, но не закрыл их, остановился в раздумье: «Полноте, не сон ли уж все это? Вроде как божий перст, указал — и следуй. А ведь это же прямая дорожка на каторгу. В самом деле, не к чаепитию же понадобился им этот динамит».
По ногам тянуло сырым, мозглым холодом, а самого под шинелью бросило в пот. «Вот они, мои предчувствия и мои ожидания. Вот она и беда-лебеда. Неумолим, настойчив, так же легко может распорядиться и ее судьбой. А она, бедная, как и я, ни о чем не спросит и слова поперек не найдет. Да нет, рада еще будет небось пострадать за него…»
Вернувшись в постель, он долго не мог заснуть, и шум ливня в темноте за стеною еще больше мутил и отягощал его мысли. «И минутки не нашел, чтобы послушать. А я-то обрадел: вот, думаю, о Зине поговорим, о курсах — может, и в самом деле бросить их, — о кладовщике Спирюхине надо бы сказать, что пьян-пьян этот пройдоха, а, судить по всему, догадывается, зачем повадился в запретный склад кузнец Семен Огородов и к чему задабривает водкой».