— Да я так же слышал. Вроде бы так. Безрассудство, знаете. На крови счастья не замесишь.
— Какой вы, право. Всякое ваше слово к месту. Ну да занимайтесь, а то я совсем не даю вам работать.
Мария Ивановна уходила и, занимаясь своим хозяйством, продолжала про себя разговаривать с постояльцем, слышала его голос, видела его спокойные, умные глаза и все время чего-то ждала от него.
XI
Спал Огородов в эту ночь мало и тревожно, но когда проснулся, то увидел, что окна залиты ярким и теплым солнцем, а под карнизами, на наличниках, в ласковой утренней тени, возятся и горланят воробьи.
Свежее, умытое ночным ливнем утро неожиданно подняло в душе Огородова бодрые и крепкие мысли. Минувшая ночь как бы разом собрала в один узел все его сомнения, все его вопросы, на которые он не чаял найти ответ, и утвердила в нем сознание новых твердых сил. С вечера он совсем было решил наведаться к Овсянниковым, но Егор Егорыч дал ясно ему понять, что ходить к ним незачем. «Правильно и сделал, что отбрил меня начисто», — согласился Огородов и, словно трезвея, с той же определенностью рассудил: отныне он порвет всякие связи со Страховым и его друзьями, увлеченными опасным про-мышлением. Чтобы они не приняли его за труса, он добудет им два фунта динамита, но в последний раз. В одной упряжке с ними скакать дальше не станет — не мужицких рук это ремесло.
Днем, перебирая свои отрывочные заметки, сделанные на курсах, Семен совсем просветлел духом. Оказалось, что, слушая лекции, он беспрерывно выбирал из них интересные мысли, записывал, но, переживая приступы сладкого весеннего охмеления, не всегда походя мог осмыслить и оценить их, зато сейчас, оглядевшись, обрадовался им, как воистину неожиданным, но очень дорогим находкам.
«Землю пудами не развесишь, чтобы на каждого пришлось поровну, — читал он. — Верная мера — хлеб, потому как кормит не земля, а нива. И не десятинами мужик крепок, а урожаями. Всю жизнь люди ищут правду у бога, веря, что он все видит, да не сразу скажет. И умирают без воли, не обретя в молениях истинного утешения. А правда, она лежит под ногами у нас — только надо согнуться, положить свои ладони на землю и уж не бояться больше ни вечных хлопот, ни грязи, ни застуды, а земля сольет твою жизнь с самым безгрешным трудом…»
— Бабка Луша, — вдруг вскочил он из-за стола — рубаха враспояску, ворот расстегнут, глаза запальные, сунулся на кухонку, где хозяйка на шестке чистила золой медную посуду. — Лукерья Петровна, милая, скажи ты мне на милость, это как, по-твоему, не земля вроде кормит, а нива? Как ты понимаешь, а?
Бабка Луша, в длинном фартуке, подвязанном под самыми грудями, занятая своим неспешным трудом, сморщила губы, смутившись:
— Да ты, Семион, никак, зачитался вовсе. Земля землей, а нива — она нива.
— А кормит?
— И кормит. Нешто без того может.
— Так земля или нива?
Бабка Луша с шутливой досадой бросила на шесток зольную мочалку, шоркнула ладонью о ладонь и развела руками:
— Ну, загорелось. Сидел, сидел — ни слова, ни полслова, и нате вам: кормит ли? А чем бы жили? Ну?
— Не поняла ты меня.
— Да уж где там. У нас в Мошкине был такой-то: все читал да читал и ни с того ни с сего повредился. Тоже вот скажи да скажи, за водой или по воду?
— Ну, спасибо, Лукерья Петровна. Поговорили, выходит.
— Чать, живые, как без того. — Она опять взялась за медный чайник, рассудительно про себя улыбаясь, а он вернулся за стол и не мог больше собраться с мыслями. Ему вдруг вспомнились стихи, с которыми он, казалось ему, родился, и они, придя на ум, озарили его счастьем незапамятного детства:
«Нет, нет, без этого нельзя, — думал Семен. — Это хорошо теперь, и буду к одному месту».
После обеда он, как в званые гости, собрался и поехал на курсы, так как одиночество, жестко взявшее за сердце, вело его к тем людям, которые, как и он, жили думой о земле. Теперь он примется старательно слушать милые слова о суглинках и о перелогах, о черных парах, наземе, семенах, намолотах, яровом клине и, наконец, о том, что в Англию русская рожь идет той же ценой, что и пшеница, а хлеб между тем обладает свойством неприедаемости.
Мысли о мудрых и сладких страданиях земледельца снова взволновал в Огородове тот же Матюхин, который начал читать доклады по общему полеводству. На кафедре он появился не в лаптях, но все равно в мужицкой обрядице: жесткие и крепкие сапоги, суконная жилетка, а из-под нее — шелковые кисти витого поясочка и малиновая рубаха, вышитая по подолу тонким белым гарусом. Он сразу взял за живое всех слушателей своей неторопливой речью и тонким прищуром глаз, которым, должно быть, виделись полевые разводы без конца и края под высоким лазурным небом.