Но ласковыми, обнадеживающими мыслями о мужицком рае Огородов жил недолго. Следом за Матюхиным с лекциями противоположного направления стал выступать крайний аграрник Ступин, который со свирепым наслаждением проповедовал безотлагательное разрушение общины. Сам Ступин был выходец из городских низов, побывал за границей, шесть лет батрачил по деревням Тамбовщины и долго жил на хуторах, у богатых хозяев, в Эстляндии. Это был дородный детина, способный из камня выжать воду, в грубых ботинках, мятом застиранном галстуке, с большой головой, в жестких неприбранных волосах. У него длинные тяжелые руки, и когда он, напряженно скрючивши сильные пальцы, протягивал их с кафедры, то казалось, что сумеет достать и вынуть из любого ряда любого слушателя. Вначале он вызвал у многих неприязнь, а Огородов, обиженный и за Матюхина, и за свою веру, пылко возненавидел его, но Ступин хорошо знал свою силу, шел напролом, не признавая никаких авторитетов и никаких заслуг оседлой патриархальной России. Он сплеча крушил и русского мужика за его вековое животное терпение, и полицейских за привычки держиморды, и крупных землевладельцев, расхитивших и оголодивших лучшие земли.
— Уклад русской деревни надо безотлагательно переделывать, если мы хотим вырвать мужика из окостеневших объятий повального обнищания. Спасет и возвеличит себя и Россию вольный хлебопашец. И только он.
Ступин в первой же лекции начал сравнивать жизнь и работу прибалтийского землепашца, который никогда не знал общины, с жизнью русского крестьянина, цепями прикованного к старой немазаной общинной телеге. И Огородов под влиянием его злых нетерпеливых слов переживал такое чувство, будто его грубо разбудили, оторвали от сладких снов и уличили в праздности, когда кругом неволя и разорение.
— Конечно, — гремел Ступин, вытирая вспотевший лоб большим красным платком. — Конечно, община помогла русскому мужику одолеть дикие земельные просторы, обжить суровые края, но то время кануло в вечность. Теперь речь идет о культуре сельскохозяйственного труда, о культуре быта и самой жизни. Речь идет о высоком чувстве личной ответственности каждого крестьянина, когда каждый отвечает за себя, за свой труд, за свою землю. В России, благодаря общинной уравниловке, помощь ожидается не от своего труда, а со стороны государства. Пока есть многоземелье, когда размерами земли можно легко покрывать низкое качество труда, община терпима. Но как только мы потребуем от десятины двойного урожая, идея общины становится нашим врагом. Поймите одно, что община в настоящее время — это форма крепостного права. Там, где личность крестьянина получила определенное развитие, где община как принудительный союз ставит преграду для его самостоятельности, необходимо дать ему свободу приложения своего труда к земле, с тем чтобы крестьянин мог трудиться, богатеть и распоряжаться продуктами своего труда и своей собственностью. Надо избавить мужика от кабалы отживающей общины. Римский историк Саллюстий в своем «Послании к старцу Цезарю», отцу Юлия Цезаря, писал: «Faber est suae quisque fortunae», сиречь «Каждый сам кузнец своей судьбы».
Русский крестьянин должен глубоко осознать эту истину и иметь неограниченные возможности руководствоваться ею в своей повседневной жизни. Нельзя, в конце концов, подавлять сильного для того, чтобы он разделил участь слабого. Надо иметь в виду не пьяных, убогих и нищих, а разумных и сильных, на которых с полной уверенностью может опереться государство. Мы за то, чтобы наш пахарь достиг высшего напряжения своей материальной и нравственной мощи. Личность крестьянина, выведенная за рамки общины и снабженная правом на труд и собственность, найдет себя в очищенном виде. Все дела ее на виду. Здесь люди не сумеют прятаться и не могут теряться в общей безликой массе. Зато каждый труженик — это устойчивый представитель земли. Мы готовы помогать слабым, но опираться будем на сильных.
Сопоставляя лекции Матюхина и Ступина, Огородов терялся перед окончательными выводами: община то вырастала в его глазах до огромных разумно-человеческих размеров, без которой немыслимо высокое действо христианской любви, добра и согласия, то она, община, вставала в его памяти как вечная жизнь на сторону, в ярме, на вожжах, когда страдает дух пахаря и неизбежно скудеет, чахнет родимая землица. Так он и жил с раздвоенной душой, уважая общину за ее прошлое и ненавидя за настоящее. А в итоге в нем вырастало одно желание — как можно скорее проверить свои мысли на практике. При этом, однако, он все-таки хотел быть в числе сильных.