Наплакавшись и ослабев, как после большой и трудной ноши, она долго и недвижно лежала на кровати вверх лицом. Широко открытые глаза ее были полны невысыхающей слезой, но размышляла она уже спокойно. «А он-то при чем? Пришел, попросился на квартиру. Не я — другие б пустили. Он-то при чем? Мне и до него бывало пусто и одиноко, да только не о ком было думать. А тут он. Он и знать не знает и ведать не ведает, что в любую минуту может прийти ко мне и ни слова, ни полслова не услышит поперек. Так это он что за человек такой, что от одного взгляда его я вся стала не своя и потерянная? Боюсь я его и ненавижу. Надо мне взять и отказать ему от квартиры. Откажу, и конец всему. Боже мой, конец. Да он-то при чем? — уж в сотый раз упрекала себя Мария Ивановна. — Ведь он даже не заикнулся. У него, поди, и в мыслях ничего нет — беден, в нужде. В нужде и за себя, и за артель. До того ли ему? Это я все выдумала. Нечистый мутит… Но в чем вина моя? Где?»
Мария Ивановна, оставив кровать, опустилась на колени перед иконами и стала с жаром молиться:
— Господи, помоги и научи.
Мария Ивановна, обращаясь к богу, говорила бессвязные, но искренние слова и оттого после молитвы почувствовала душевное облегчение. От нее как-то враз отступили навязчивые раскаяния.
Оставшись одна в доме, она весь день с особым усердием занималась огородом, была добра и ласкова с работником Степой, хотя тот по недосмотру высыпал под ноги свиньям полмеры муки. Но к вечеру опять вспомнила постояльца, и не просто вспомнила, а ей стали слышаться его голос, шаги, наконец, покашливание, то мужское покашливание, которое наполняет весь дом охранным уютом и радостью неисчислимых забот.
Мария Ивановна прожила со своим мужем только четыре года, когда он простудился на путине и умер. В крепкий дом рыбака она была взята совсем молоденькой девчушкой и почти ничего не может вспомнить из своего замужества: осталась в памяти только устойчивая робость перед мужем, хотя муж был с нею всегда добр и ласков. И сколько она ни жила с ним — не могла привыкнуть к нему. Постоянно мешала ей открыться перед ним, положить к ногам его свою душу в неизреченном признании большая разница в летах: он был старше ее на двадцать один год. Одно время она осуждала и ругала себя за свою сдержанность, потом вдруг в жизни ее наступила пора близкого ожидания той перемены, после которой начнется ее настоящее счастье. Эту перемену она уже чувствовала в себе.
— Глупая еще ты, Марья, по своей женской части, — с шутливым покровительством говорил ей муж, лаская ее, молодую, близкую и все-таки безучастную. — Потом раскусишь. Всему свое время. А утону вот — жалеть будешь. Да не меня, дурочка, — себя. Чужие мы: утону — не заплачешь.
«Как в воду глядел, — вспомнила Мария Ивановна, обходя кусты роз и выбирая цветок покрупней и посвежей, чтобы срезать его в вазочку. — Он, земля ему пухом, не имел привычки сердиться, а у меня и впрямь ни одна жилка не отозвалась ему. Он знай свое — молода, глупа. Да и опять, кому ждать, а кому торопиться. Живешь, в мыслях одно — у бога дней много. У бога-то много, а тебе дадено не лишка».
Мария Ивановна, чтобы не исколоть рук о шипы, осторожно подбиралась к цветку и в спокойном деле с тихой печалью приноровилась к своим воспоминаниям. Она всегда но-хорошему думала о муже и все восемь лет вдовства не расставалась со своей неясной, но благодарной мечтой, которую он заронил в ее душу. Но шло время, и неузнанные радости все чаще и чаще стали вспоминаться с живой и острой тоской, а ожидание обратилось в жалость, в слезы по своей жизни. Внезапное и сильное чувство к Егору Егорычу Мария Ивановна поистине выстрадала и думать могла только одно: что в доме появился ее хозяин со своим ласковым подкашливанием и она должна и готова открыться перед ним, о чем мечталось долгие годы. Как всякая степенная женщина, она испугалась своих нетерпеливых и столь откровенных мыслей, но чувствовала, что противиться им не станет сил. «Вот-вот, — думала она, — не того бойся, кто за тобой гонится, а того, за кем сама побежала. Да и хозяйство, оно требует мужского глаза, а то Степушка, лодырь окаянный, совсем отбился от рук…»
— Маша, Машенька, — окликнула хозяйку баба из соседнего двора. — Шумлю, Маша да Маша, а она вроде уши золотом завесила. Богатая, говорю, стала.
— Доброе утро, Платонна, — поздоровалась Мария Ивановна с приветливой поспешностью и под взглядом соседки зарделась, угадав, что та уже наблюдала за нею. «А я со своими мыслями вся на виду. Я вся на виду», — со слезами стыда подумала Мария Ивановна и больно уколола палец, старательно прижала его к губам.