Платоновна, молодая, с жирной спиной и заплывшими утайными глазами, баба, знала в околотке всех и ни о ком еще не сказала доброго слова. И Мария Ивановна беспричинно побаивалась ее языка. А надо знать, что их деревня пользовалась у господ дачников самой доброй репутацией, и комнаты и целые дачи снимались здесь охотно, народ съезжался все состоятельный. Для мещан это была верная доходная статья, и они строго берегли свою славу, гордились друг перед другом своей порядочностью.
Платоновна подошла ближе к низкой штакетной огороже, поднялась на старый опрокинутый бочонок, свободно устроив свои округлые тяжелые локти на срезе досок и положив на руки вразвалку под широким платьем груди, сдвинула брови и начала сосредоточенно разглядывать Марию Ивановну. А Мария Ивановна чувствовала себя так, будто ее захватили врасплох на каком-то гнусном деле, и хотела уйти, но не могла уже, сознавая себя виноватою и собираясь оправдываться. Так оно и вышло.
— В церкви тебя не видела вовсе и подумала, грехом, не захворала ли моя соседка, — с ужимкой сказала Платоновна и, поняв, что важным началом о церкви сковала Марию Ивановну, пошла зудить: — Да ты и вправду вроде кручинная какая. Беса-то твоего, Степушку, спрашиваю, как, говорю, сама-то? Зубья кажет, и все тут. Ты бы ему сказала.
— Что сказать-то, Платонна?
— Да чтобы не скалился завсе-то.
— Бог с ним, уж такой он веселый.
— Веселый-то веселый, греха в том нету, да ведь разно думать можно: у вдовой хозяйки на дворе два мужика. Обое молодые.
— Какие два-то, Платонна?
— Да уж ты полно-тко, полно, — Платоновна бесовски скосила свои глаза, распялила рот в снисходительной улыбке: — Бог грехи наши терпит.
И Мария Ивановна впервые вспомнила о том, что на ее дворе в самом деле двое мужиков и что могут подумать о ней люди, — окончательно смутилась, не нашлась что сказать. А Платоновна уже ластилась с доверчивым покровительством, широко открыв глаза, отчего они казались совсем маленькими, будто склеенными с углов.
— Да ты полно-тко, матушка. Ведь никто ничего и не говорит. Это я балаболка, так уж ты извиняй по-соседски. И то сказано, мужняя грешит, а вдовушка в дурной славе. Он, постоялец-то твой, видать, из мастеровых. Не вальяжен в походочке. Стать не барская. Да ведь и то опять надо взять в ум, и среди них есть люди. Бывают. И не спорь, касатка. Не спорь.
Но Мария Ивановна не только не спорила, а и слова поперечного не молвила, — так была целиком согласна с Платоновной — и только с ужасом удивлялась, как она сама-то не подумала, какие разговоры пойдут по деревне. С преувеличенным вниманием отводя колючие ветки розовых кустов, она вышла на дорожку и, разминая и обдувая исколотые пальцы, не подняла своих опущенных ресниц.
— Впрах искололась, да ты еще, Платонна, жалишь.
— Жалю, голубка. А потому мы обе сироты — долго ли оступиться.
Мария Ивановна с цветков, которые держала, перевела взгляд на лицо соседки и в свою очередь укусила ее:
— А ты как-то, Платонна, и к походочке моего постояльца пригляделась.
— Да ведь и я — вижу, идет…
Мария Ивановна улыбнулась и весело махнула рукой, почти бегом направляясь к террасе дома:
— Боже милостивый, ведь у меня самовар под трубой.
XIII
Прожив в селе Луизино около месяца, Егор Страхов установил, что убить генерала Штоффа на даче или во время его выездов — несбыточная затея: охрана плотно перекрыла все ближние и дальние подступы к особе его высокопревосходительства. Правда, оставался еще один, отчаянный по своей дерзости вариант совершить покушение в открытую на железнодорожной платформе Новый Петергоф, откуда по субботам генерал с женой и дочерью уезжает в Царское Село на высочайшие приемы. Семью генерала обычно привозят в четырехместной карете за минуту до прихода поезда прямо к маленькой, всего из двух ступенек, лесенке в начале платформы, как раз к тому месту, где должен остановиться первый вагон, в который обычно садится генеральская семья. Это бывает в восемь часов вечера, когда на станции уже много гуляющей публики: дам, кавалеров, чопорных старух, офицеров, а в садике, справа от деревянного вокзальчика, играет духовой оркестр кавалерийской школы. Пока генерал не войдет в свой вагон с опущенными шторами, часть платформы возле него бывает предусмотрительно очищена от всякой публики. Но беспрепятственно носятся из конца в конец ребятишки, не слушаясь ни окриков, ни подзатыльников охраны. Иногда еще пройдет мимо замешкавшаяся гувернантка или молодая барынька, сконфуженная тем, что ее ребенок тоже пялится на разукрашенного в золото генерала.