— Как же вы долго-то, Егор Егорыч, — пытаясь подстроиться под его шепот, сказала Зина, но голос у ней совсем прервался от волнения.
— Долго, долго. И сам знаю, да ведь живешь не как хочется, а как велено.
Они переговаривались горячим, сдержанным, забавлявшим их шепотом, будто владели одной хорошей, сближающей их тайной, и оттого между ними быстро возникла тонкая связь. Переглядываясь, готовые засмеяться — хотя смешного в их беседе ничего не было, — они предчувствовали, что для них пришла пора откровения и согласия.
— У нас, слава богу, все по-старому, — еще не одолев волнения и сбиваясь с одного на другое, говорила Зина. — Без вас и правда во всем доме пусто. Да мамонька ничего, здоровы. Вот вас вспоминали. У ней только тот и разговор: где-то наш Егор Егорыч?
— Спасибо, коль так. Вы люди добрые, близкие мне. — Егор Егорыч оглядел мокрый пол и подмигнул Зине: — Несите мне тряпку — наследил я тут, намазюкал.
— Да уж это не ваша забота. Вы умывайтесь — да марш за стол. Покушать-то вам надо, как думаете? Вот то-то и есть.
Зина, приподняв портьеру, собралась ступить в гостиную, но Егор Егорыч удержал ее, повернув к себе, взяв за оба локтя:
— Я вас тоже вспоминал, Зинаида Васильевна.
— Меня-то еще зачем, Егор Егорыч. Уж это лишне. У вас и без меня друзей… подруг.
— Разговор у меня к вам есть. Пресерьезнейший. Вот и поймете, зачем вспоминал. Да уж это завтра.
— Хотите, чтобы я всю ночь не сомкнула глаз?
— Судите сами, Зинаида Васильевна, утро вечера мудренее.
— Вам видней. Да вам до меня и дела нет.
Он, как и прежде, питая к Зине смешанные чувства, то называл ее по имени и отчеству, то просто Зиночкой, так же незаметно для себя переходил с нею с «вы» на «ты», и Зина никогда не могла понять истинного отношения к ней Егора Егорыча, но ей одинаково было приятно и когда он величал ее полным именем, как бы поднимая ее до ранга барышни, и когда по праву старшего говорил с нею запросто, — здесь она чувствовала его дружеское покровительство и переживала к нему неограниченное доверие.
— Слушай-ка, Зиночка, уж я не пойду в гостиную. Ей-ей, не пойду. Разговоры, звон посуды, и Клавдии Марковне спать не дадим. Уж давай ко мне чем бог послал…
— Да послано-то немного. Молоко, пироги да варенье — вот и все.
— Мало разве? Живем.
Когда Зина принесла ужин, Егор Егорыч вытирал белые, с гладкой кожей, руки. Прямые волосы, выгоревшие с концов, были гладко причесаны и, влажные, хранили следы расчески. От усталости и хорошего домашнего настроения глаза его молодо светились, лицо после воды и полотенца было согрето притомленным румянцем.
То, что она принесла ужин и заботливо расставляет его по столу, то, что он, раскатывая после умывания рукава рубашки, неотрывно глядит на нее, уносило Зину в очаровательный обособленный мир, где нет ни единой души, кроме них. Разговор, который пообещал Егор Егорыч, уже начался для Зины — так она хотела и так понимала.
Наливая в стакан молоко, Егор Егорыч закусил пирог и жевал, и улыбался, и говорил — все враз:
— Хорошо в гостях, а дома лучше. Как там у Чацкого-то: «Когда постранствуешь, воротишься домой, и дым отечества нам сладок и приятен». А ведь до Грибоедова эту мысль высказал Державин, а до него Гораций. Думаю, что и Гораций был не первый. И странно, однако: проходят тысячелетия, отжил и канул в вечность миллион поколений, а человек — все едино страдалец, потому как всяк сам по себе должен постигнуть мудрость и опыт веков. Хоть и тот же дым отечества, и знать бы о нем не знал, ведать не ведал, не помотайся я по белу свету. Дым отечества — все-таки как это емко! Ведь этот дым выедает нам очи, от горечи его мрет вся душа, а он родной и потому сладок. Вот и думаешь порой, черт возьми, да что же такое человеческое счастье? Неужели в одной горечи?
— Боже праведный, какой неожиданный поворот, — вся встрепенулась и замерла Зина.
— Достоевский проповедует, что счастье в страдании. А я думаю чуточку иначе: само страдание не делает человека счастливым. Нет, не делает. Но вот путь к страданию, жажда дыма, первый глоток его… До тебя в этом дыму задохлись миллионы и миллионы, а ты рвешься к нему с новыми, свежими силами и знать ничего не хочешь, потому как ничему ты не веришь, потому как дано тебе счастье не знать чужих изведанных мук. И да благословен твой путь на страдания. Ведь это тоже невелико счастье — сиднем сидеть в тихом, укромном уголке и наблюдать, регистрировать чужую жизнь, смеяться чужими радостями и печалиться чужими печалями. Да что и говорить: чужая беда не дает ума. Хотя скажу, Зиночка, горе-злосчастье любит заглянуть и в тихие уголки. Уж тут воистину по-русски: бойкий наскачет, а смирный насидит. Ну вот, — Егор Егорыч весело развел руками над пустой тарелкой, — под разговоры усидел я все ваши пироги, и низкий вам поклон за них. Пошли, господи, каждый день такую еду. А так как сытому человеку философия не к лицу, то я буду травиться табаком. Извини, пожалуйста.