И он начал искать глазами вокруг себя курительные принадлежности.
— А дыма отечества вам, видно, мало? — пошутила Зина.
— Маловато, Зинаида Васильевна. Ей-ей, маловато.
— Я, Егор Егорыч, еще раньше заметила за вами одну странность. Сказать?
— При условии, Зина: если моя странность вам не по вкусу. Чтобы я знал о ней и поскорей избавился.
— В том-то и загадка вся, что я бы сама хотела владеть такой странностью. Да и не странность это…
— Ты, по-моему, настроена сегодня лирически и потому великодушна ко мне.
— Глупею, Егор Егорыч. Попросту схожу с ума в своем милом и тихом уголке. Возьмите меня с собой, к себе. Умоляю. Прошу вас. Мне надо быть с вами. Скажите же, ради бога, чем я хуже вашей Явы? Однако ей-то вы доверились. Не знаю ее, не знаю. Но я бы ей не верила. В ней есть что-то зловещее.
Егор Егорыч, набивавший табаком трубку, вдруг сжал, спрятал ее в кулаке и, щурясь, стал рассматривать Зину, будто видел ее впервые. И она смутилась, но глаз своих перед ним не опустила, потому что говорила правду, и сумела перехватить в темных зрачках его пронзительно-острый огонек, делавший не только лицо, но и всего Егора Егорыча сумрачным и неузнаваемым. Зина и прежде замечала за ним, что он умел вести внимательную беседу, мог быть при этом веселым и улыбчивым, но в глазах его неизменно сквозила недосказанность и остуда. Зина, верившая в сложную жизнь Егора Егорыча, объясняла себе эту его особенность тем, что он постоянно занят большими и тяжкими раздумьями, которыми ни с кем не может поделиться. Как всякий человек, обладающий тайной, возбуждает к себе в людях особый интерес, так и Егор Егорыч манил живую душу Зины в свой неведомый мир, и все в нем было для нее загадочным и беспокойным соблазном.
В этот раз Егор Егорыч так поразил Зину своим обнаженно-леденелым взглядом, что у ней нехорошо заныло на сердце: она узнавала его, и в то же время был он ей удивительно чужой. Он хорошо понял ее замешательство и улыбнулся широко, откровенно — в потеплевших глазах его опять пролилась знакомая доброта и доверчивость. «Устал он, устал», — оправдала его Зина.
— Мне всегда немного дурно после грозы, — виновато призналась она и, потупившись, стала собирать посуду, томясь невысказанным, переполнившим ее смятенную душу. — Да и весь день сегодня какой-то особенный. Нелегкий. «Сказать бы ему, что я жду его как невеста, — подумала Зина и вся вспыхнула тайным румянцем, вспомнив вычитанные в романах мысли о ласковом и сладком страхе, который переживает невеста. Что это со мной», — осудила она себя и, наскоро собрав посуду, вышла из комнаты. Вернулась уже спокойная, ровная, занятая, казалось, только делом хозяйки, и стала вытирать стол.
— А ведь о странности моей так ничего и не сказала, — напомнил Егор Егорыч, пересевший из-за стола в глубокое кресло, обитое старой, высохшей кожей, нетерпеливо посасывая еще не распаленную трубку.
— Если хотите… Да так ведь я. Давно не видела вас. Говорите вы… хорошо говорите. Я и подумала. Да разве это странность. Дар божий. Я с чего начала-то? Ах да, вы всегда так говорите, будто читаете умную книгу, в которой только и успевай знай подчеркивать хорошие строки. Я как послушаю вас, так потом не нахожу себе места. Вот и сейчас стану непременно думать, когда же я найду свой благословенный путь к страданиям? Я нигде не бывала и даже не знаю, как пахнет дым отечества… Разве вы, Егор Егорыч, не видите, что должны, обязаны помочь человеку. А если не хотите, я завтра же пойду к Семену Григорьевичу Огородову, возьму его домашний адрес и все-таки укачу к нему на родину. Только одно ваше слово, и считайте, что судьба моя решена: или я уеду, или вот я вся в вашей власти.
Она опять разволновалась, и у ней проступили слезы, однако она не сознавала их, потому что у ней трепетала вся душа от горя, доверчивости и ожидания.
Егор Егорыч, не отводя глаз от ее печального и нежно-покорного лица, ощупью нашел на столе пепельницу, положил в нее нераскуренную трубку и поднялся с кресла. Она словно угадала его намерение, вся подалась ему навстречу, уронила руки и замерла. Он взял ее лицо в ладони, приблизил к себе и сухими губами окончательно смял ее мокрые, слипшиеся ресницы. Целовал долго, исступленно. Без слов.