— А кто бросал?
— Сказывают, гимназист какой-то. Мальчик. Говорят, даже и не убегал. Да и куда бежать: день, кругом народ. Только зачем я вам говорю все это? Ведь такие, как вы, ничего не делают очертя голову. Зато уж, раз решивши — считай, пойдут до конца. У меня всегда к таким людям с детства лежало сердце, а вы для меня как хороший, но короткий и обманный сон. Вы чисты, откровенны, простодушны — словом, вы достойны неземной любви. И уж если вам не суждено счастье, тогда совсем не вижу, какими еще силами смогут люди добыть его. Да уж как бы там ни было, но вы для меня сама по себе счастье — вот почему я и буду страдать за вас, за таких, как вы. Хоть и чужие судьбы, а все к себе примеряешь. Так и я.
— Семен Григорьевич, миленький, голубчик, спасибо вам за такие слова, но — право же — я не заслужила их. Плохо вы знаете меня. Я и другое помню. Вы как-то сказали, что таких, как я, счастье само найдет. Ведь говорили, помните? Может, и верные слова ваши, да только не нужно мне такое заезжее счастье. Время-то наше, подумайте, горячее, переменное, все чего-то ждут, спорят, борются, страдают, а я бы вот сидела сиднем со своей добродетельной душой да ждала счастливой доли. Ведь дурно же это, Семен Григорьевич. За счастье бороться надо.
— Да почему же непременно бороться. А доброта души, ум, трудолюбие — они-то зачем даны человеку? Любовь, наконец. Любовь. Ведь в этой борьбе, или потасовке, сказать, все ожесточатся и все погубится.
— Но если вокруг зло, насилие, неправда. Волей-неволей пойдешь за лучшими людьми. И мне понятен их призыв к подвигу, жертве. Я давно живу этим.
— Я знаю, вы любите Егора Егорыча, живете его мыслями. И не вас, его осуждаю, потому что он не пожалеет вас, не остережет.
— А мне и не нужна его жалость. Я хочу быть равной с ним. Как видите, уж не такая идеальная Зинаида Васильевна. Согласны теперь?
— Наверно, так, — пожал плечами Семен Григорьевич и, чтобы скрыть вдруг нахлынувшую на него тоску, печально улыбнулся: — Наверно, так. Девушки все хорошие, да откуда же берутся плохие жены?
Но Зина не поддержала его шутку, и Огородов угас, сделался совсем мрачным.
Расстались грустно, потому что Огородов на прощание как-то совсем определенно высказал свое предчувствие:
— Мы ведь с вами не увидимся больше. Однако, случись что с вами, а вы, я вижу, сами рветесь к этому, я не знаю, во что еще верить. Наверно, люди так же выдумали и богородицу, и, кажется мне, выдумали не для милосердия, а чтобы походить на нее в милосердии. Вот и прощайте, моя богородица. — Семен Огородов последнюю фразу хотел сказать весело, с улыбкой, но только смутился и горько поджал губы.
Расстались они у Морского порта. Когда Огородов отошел и смешался с толпой, Зине сделалось так горько, что она согласна была сесть на обратный катер и вернуться домой. Потом, сидя в маленьком, дребезжащем вагоне, глядела сквозь слепые стекла в грязных потеках и думала о Семене Огородове, почему-то легко согласившись с ним, что виделись они в последний раз. Вроде и не было между ними большой близости, но думалось о нем с болью невозвратного. И та радостная решимость, которая в эти дни приятно наполняла всю ее душу, померкла. «Знать бы мне только, — повторяла она слова Огородова, только теперь до конца осмысленные ею, — знать бы мне только, что вы счастливы, и как-то надежней бы я глядел на весь белый свет. Ведь вы для меня — сами по себе счастье». Боже милостивый, как хорошо и мудро рассудил. Вот тебе и крестьянский сын — борода да рукавицы. Нет, ведь и то надо взять в расчет, я с первого раза почувствовала расположение к нему, доверие. А уж он-то совсем вниманием не избалован — обожествил. И хорошо-то, хорошо. Да кто знает, может, он и прав, может, и в самом деле через любовь лежит путь к истине. Так почему же моя-то любовь не позвала меня к такой же щедрой доброте? «Умягчи жесткое сердце в свой заветный час…» Не вспомню только, чьи стихи. И почему они пришли на память? Но в них тоже призыв. Нет, нет, просто напоминание, с чем и для чего родился».
Потом она вдруг с холодеющим сердцем подумала о странном и испугавшем ее совпадении: ведь она и до сих пор полна предчувствий, что Ява наслана Егору Егорычу на погибель. Уж это ясно, как божий день. И теми же, сердцем выверенными, словами Огородов предостерег ее, Зину, от Страхова. «Что же это такое? — терзалась Зина. — Ведь для чего-то же должно было случиться такое странное совпадение. Зачем это? К чему?»
Поезд почти до места привез Зину, а она так и не достигла душевного равновесия, потому что неожиданно, но крепко покачнулись все ее мысли. Голос Огородова, его виновато-потерянные глаза, его сострадательная улыбка — живым опасением стояли в ее памяти, и она знала, что теперь не всякое слово Егора Егорыча примет на веру. «Лучше бы мне вовсе не встречаться с Семеном», — заключила она и с этим вышла на платформе Нового Петергофа.