Егор Егорыч, дожевывая яблоко, подошел ближе, огрызок по пути положил в ящик тележки — эта-то аккуратность всегда и брала за сердце Марию Ивановну.
— Никак, из купеческих хором? — Егор Егорыч на Зину только кивнул, а обращался к хозяйке, выказывая ей уважение.
— Она фамиль купца сказывала. Как ты его назвала?
Зина с суетливой услужливостью рылась в своей корзинке, доставая паспорт, и, подав его Егору Егорычу, ответила:
— Громкие купцы на Фонтанке — Щепаловы. Может, и слыхать приходилось.
— Нет-с, не знавал. Мало ли всяких аршинников, бакалейщиков. А вид как вид, Мария Ивановна, — заключил Егор Егорыч и, сложив паспорт, учтиво подал хозяйке, присказав: — Софья Павловна Ларионова.
Он чуточку отстранился и заледенелыми глазами оглядел робко державшуюся Зину, но сказал, опять относясь к хозяйке:
— Втроем-то теперь вечерком и в дурачка можно переброситься. В карты-то небось Софья Павловна умеют?
— Не научены.
— Мудрено ли, — весело махнула хозяйка рукой. — За два вечера обучим. А сыро, однако, — она зябко пожала плечами и первая поднялась на веранду. За нею — Зина, а Егор Егорыч поставил было уж ногу на приступок, да потом передумал.
— А я еще прогуляюсь по бережку, Мария Ивановна.
— К чаю не опаздывать, — из глубины веранды отозвалась хозяйка и о чем-то заговорила с Зиной.
Зина тоже стала квартировать, с хозяйским столом, и деньги за две недели отдала вперед. Мария Ивановна уважительно перебрала бумажки, выровняла и, разгладив ладошкой на столе, спрятала под клеенку. От нежданного прибытка радушно выпевала:
— У нас здесь, Сонечка, благолепие: ни тебе мужиков, ни тебе шума какого. Церковь рядышком. А уж покой вокруг, пойди-ко, в раю не сыщешь. Вот захотел он к водичке — нате бережок. Сходи. Наискось сам генерал с семьей дачу сымает, — при этих словах у Марии Ивановны глаза расширились. — Утром, возьмет охота, поглядишь генеральский выезд: гвардейцы с саблями, ворота настежь, а он-то ручкой вот так сделает — по-ихнему нешто покажешь, — сделает ручкой, и схватятся с места как вихорь, — ажно, глядючи, голову обносит. Так и выстилаются по дороге. А впереди офицер с усами, ровно с картинки взялся. Мой Степушка хлебом не корми — дай поглядеть: рот разинет и что, матушка, есть в руках, то и выронит. А чай мы пьем поздно. При лампе. От мужа еще у меня такое заведение.
— Я устала сегодня, Мария Ивановна, — сказала Зина и провела рукой по лбу. — Меня в вагоне укачивает. Я бы, пожалуй, теперь же прилегла.
— Для меня, голубушка, эта езда на железе тоже без удовольствия. И ступай: вот твоя комнатка, а тут и постелька. Знамо, ложись с дороги.
Мария Ивановна задернула на окне шторки и оставила Зину одну. Сама вернулась на веранду, пересчитала деньги и, умиленная, пошла ставить самовар. Ей было приятно, что сегодня так ловко подвернулась хорошая постоялка, и бабы теперь на улице не станут коситься и забедовывать на нее, на Марию Ивановну, что она держит в квартирантах одинокого молодого мужчину.
А Зина присела к столику, облокотилась, но он оказался таким хилым, что легко пошел в сторону. Она отодвинулась и как-то неуютно сидела, положив руки на колени, все время чувствуя, что у нее стынут плечи. Надо бы раздеться и лечь, но пугала и не сулила тепла чужая постель. Да и знала, что не уснуть ей, возбужденной и растревоженной. Прожитый день был для нее таким долгим, что в памяти ее поблекло далекое утро с бездумным восторгом сборов, потом краткая горечь суетного расставания с матерью, хорошая встреча и разговор с Огородовым, наконец вся дорога, потому что она, увидев Егора Егорыча, была опять ослеплена своей радостью. Но тут же, на одном кругу, в душе ее зазвенели слезы от той искренней отчужденности, какую сумел выдержать Егор Егорыч перед хозяйкой. «И все-таки не любит он меня, — страдала Зина, хотя и знала, что так и должно быть и нельзя иначе. — Каменный он, — стояла на своем Зина. — Каменный. Разве не мог он хоть одним, пусть кратким, взглядом передать мне свой привет. Да нет, видимо, сама по себе я вовсе и не нужна ему, и не нужна ему моя любовь».
И Зина не сдержалась, заплакала, а после слез пришла к ней трезвая усталость, повитая печальным раздумьем. Она опять вспомнила предостережение Огородова и на этот раз совсем согласилась с ним. Конечно, ему, Страхову, достаточно того, что он сделал из нее какую-то Софью Павловну Ларионову и получил право распоряжаться ею по условиям опасного дела, где осуждена и строго заказана всякая любовь. А ей надо любви и любовного счастья. Собираясь из дома в дорогу, одеваясь горничной, как он велел, в самое простое платье, ей все-таки хотелось быть и скромной, и красивой, и веселой, чтобы он, увидев ее, удивился, обрадовался, одобрил ее игру, чтобы он почувствовал, что она живет им, для него и счастлива этим.