— Вон как. Другой веры, стало быть. Ну конечно, у нас церковь, а не костел. Но мне бывать приходилось и в костеле, в Кракове. Все чинно, хоругви, музыка — благолепие. А Христос что у вас, что у нас — один.
— Один, Мария Ивановна, — согласилась Зина и перекрестилась ладонью. — Как есть один.
Мария Ивановна, тайно не перестававшая ревновать Егора Егорыча к постоялке, вдруг успокоилась, узнав, что та из другой веры. «Слава те господи, — думала она, укладываясь спать. — Егор-то Егорыч из себя строг, на католичку не обзарится. Да и что в ней — вся вроде бы хворая. А откуда быть здоровью-то, коли Христу молятся, а молиться не умеют. И не услышит господь слов их печали. Несчастные».
В полночь возле дома прошел сторож с колотушкой и разбудил Зину. Как и бывает при внезапном пробуждении, к Зине пришла ясность мысли, и она мучилась памятью о доме, о матери, о своем прошлом, и чем больше думала, тем сильней ненавидела себя и желала себе, как таковской, всякого зла.
Перед утром ее, уставшую и заплаканную, сон опять одолел, и, когда хозяйка хлопнула воротами, Зина встрепенулась и стала торопливо искать одежду: ей хотелось скорей одеться и собраться с духом, чтобы без ласк, без поцелуев встретить Егора Егорыча, с трезвой зоркостью рассказать ему, как безысходно и мучительно тяжело ее положение.
В окне стоял полный рассвет.
Егор Егорыч, как и в прошлый раз, вошел без стука, предупредив ее всего лишь громкими шагами перед дверью. Она только и успела накинуть на плечи свой легкий халатик-распашонку да натянуть чулки и, не прибранная после сна, будто в чем-то провинившаяся, растеряла все свои мысли. Хотела остановить его у дверей, да он сразу опустился перед нею на колени и стал целовать ее руки, ноги, в чулках и выше чулок. И она, беспамятная, доверчивая в ответной нежности, опять любила его и не сомневалась в своем счастье.
Зная, что хозяйка сегодня не сумеет помешать им, они не спешили, однако тревожно-пугливая настороженность не покидала ни ее, ни его. И ощущение риска еще теснее сближало их, упоительно обманутых и возбужденных преувеличенной опасностью. Зине все ее горестные сомнения и раздумья казались теперь смешными, и она, смеясь, поминутно требовала от Егора:
— Ты забываешь. Ты говори еще. Говори же. Говори.
— Я люблю тебя. Люблю, люблю, — легко и бездумно много раз повторял он, но думал уже о своем и не мог больше откладывать. Начал: — Однако, Зина, миленькая, ты слышишь меня? — Егор Егорыч даже отодвинулся от нее, чтобы вернуть ее к действительности. — Зина, миленькая, ведь нам поговорить надо теперь же. Немедля. Слышишь?
— Не слышу. Ничего не слышу, — прятала она горячее лицо свое на его груди. — Скажи мне: люблю. Скажи же. Любишь?
— Да ведь уже говорил. Разве мало?
— Мало. Мало, Егор. Мне сейчас всего мало. — Зина вдруг села на кровати, спиной оперлась о бархатный коврик, прибитый к стене, руками, скрестив их на груди, обхватила свои покатые плечи. Здесь, в чужом доме, она на ночь не расплетала косу, и даже со сна волосы у ней гляделись прибранными, однако из-за ушей выбились и упали на глаза длинные мягкие пряди, которые она не убирала, как бы таясь и скрываясь за ними.
— Мне всего мало, — запальчиво, но без улыбки подтвердила она, не глядя на Егора Егорыча. — Я вроде той собаки, которую очень рано посадили на цепь, и вдруг она освободилась, сорвалась, и представляешь ты ее восторженную душу? Ведь я знаю, что ждет меня. Я к иному готовилась, хотела своим трудом и любовью послужить добру… Но ты не нервничай, успокойся.
Она поймала в его глазах уже знакомую ей стылую удаленность и вмиг замерзла вся от плеч до коленей. Теперь уже она твердо знала, что настоящий Егор Егорыч — весь не виден и не понятен ей, потому что его нежные слова, улыбки, жесты, ласковые руки и губы — это всего лишь укрытие, за которым стоит враждебный ей и беспощадный человек. Он двоился в ее душе, и одного она любила, другого боялась, но жизни своей без него уже не представляла и злорадно хотела его воли над собой.
— Милый мой, успокойся, — повторяла она, прижимаясь к нему. — Я все сделаю, как велишь. Все. Стрелять надо, выстрелю. Мне хорошо с тобой. Я люблю, как пахнет твоя рубашка, волосы… Только и ты люби меня. Люби. Скажи еще раз. Скажи.
— Зиночка, миленькая, — он ласково опрокинул ее на подушку и поцеловал ее глаза, отметив, что в них не было слез. — Зиночка, миленькая, у нас нет ни минутки. Наше с тобой все впереди, а сейчас… Сегодня ты должна застрелить этого генерала-палача. И боже упаси промахнуться. Об этом взывают к нам тысячи убитых и замученных им. И мы с тобой тотчас уедем за границу. В Швейцарию. У нас уже все готово. Деньги, документы, билеты — все.