— Эко шары-то вывернул, — изругалась старуха и легоньким синим кулачком гвозданула малого в спину, но тот даже не обернулся, размахивая газетой и упиваясь криком:
— Важные новости: лишен жизни навсегда.
Худощавый чиновник в котелке и чистых очках брезгливо оберегся от малого костяной ручкой собранного зонта:
— Но куда, куда! Рыло немытое.
— Новости берите!
Старый моряк, с крестом на толстом мундире, полез в карман, и малый, выжидая, заплясал возле него:
— Дама сосилистка в генерала стрельнула. Берите газету.
Веселый, и все-таки в недобром крике, голос мальчишки с неосознанной остротой отозвался в душе Огородова — будто он неминуемо ждал этой жуткой вести, которая должна больно задеть его.
— Что там такое? — спросил он у старого моряка. Тот медленно и важно повернул к нему свое оплывшее, сплошь иссеченное горелым порохом лицо и невозмутимо успокоил:
— Ничего нового — стреляют-с.
— Но там что-то о даме?
— Скоро дети начнут убивать.
«Да нет же, — волнуясь, отмахнулся Огородов и хотел остановить мальчишку с газетами, но тот уже кричал далеко в толпе. — Что-то о даме, и это не просто. Ведь я говорил, ведь я предвидел», — уже совсем определенно, даже с укором, подумал Огородов, и ворохнулись на сердце дорогие воспоминания, с которыми плотно сжился последнее время. Утро и катер. Она в коричневом платьице, тесноватом ей в плечах и делавшем ее простой милой девчонкой, похожей на прислугу из хорошего дома. Такой близкой, задушевно выстраданной он вспоминал ее каждый день с нараставшей тоской и тревогой. Потому сейчас, по существу ничего еще толком не зная, он мог страдать только по ней. Толпа все больше и глубже увлекала его, он уже давно вместе с нею качался и топтал булыжную мостовую, глох, как все, от близких и тяжелых вздохов колоколов, а думал все с той глубиной и забвением, какое доступно человеку только в толпе.
«— Вот вы говорите, Семен Григорьевич, — воскрешал он в памяти давний разговор с Зиной. — Вы говорите — труд и любовь. Мне эти слова самые родные на белом свете. Я через них и о вас стала душевно думать. Может, и не терзаться бы, не искать, ведь я отроду ждала таких слов, да в жизни — теперь-то уж рассмотрела — не по себе живешь, а как позовут. Вы позвали, да не увлекли, а те вовсе и звать не звали — сама напросилась и пошла сама, потому как своя любовь не требует оправданий. Я их знаю, у них не в чести все наше, бабское, и мне бы только сжать свою душу, стиснуть ее до камня, чтобы сравняться с ними, чтобы и они меня полюбили. Я не хочу быть сторонней в общем походе.
— О бабском-то вы, Зинаида Васильевна, совсем неладно выразились. Ведь от камня родится камень, не пришлось бы после похода опять браться за переделку. Неужели вам хочется походить на эту, как ее, все забываю…
— Ява.
— Вот она самая.
— И вы допускаете такую мысль? — она вскинула на него брови и залилась тонким беспокойным румянцем. — Сравняли, значит.
— Да вы ведь сами подвели к этому. Извините, если я что-то не так…
— Да нет, — она разом померкла и качнула головой. — Чего уж там. Все так, Семен Григорьевич. Только вот, голубчик мой, знайте, я ни перед кем не была так откровенна, как с вами. И судите меня, воля ваша, но я порой люто ненавижу себя и готова в петлю, на каторгу… Вы не хотели, я же знаю, но задели мое больное. Ведь не случайно же пришло вам на ум это сравнение. А я извелась, исстрадалась вся от этой жуткой мысли. И если хоть капельку вы жалеете меня, верьте же, я никогда не буду такой. Даже имени ее не хочу назвать.
— Дай бог, Зинаида Васильевна. Дай-то бог.
Зина высказалась от горячего сердца и умолкла, успокаиваясь. И тихая, светлая тень легла в уголках ее губ, будто она собралась еще покаяться в каких-то мыслях, которые грели и сладко тревожили ее. И она действительно призналась:
— Я, Семен Григорьевич, вроде исповедалась перед вами. И мне теперь совсем хорошо. Да и то надо сказать — я все делаю сама. Сама за все и отвечу».
Не замечая и неосторожно расталкивая людей, Огородов выбрался из толпы и едва не бегом направился к воротам парка, где мальчишки, продававшие газеты, вылавливали покупателей.