— Да ты уж, право, Егор, хоть кого в краску вгонишь, — заступилась за Огородова Зина. — Вы его, Семен Григорьевич, не слушайте.
— А у меня знаете, что на уме? — вдруг безотчетно смелея, признался Огородов. — Так и быть… вы все мне понравились, будто я век вас знал. Будь Зинаида Васильевна нашей, я бы и посватался к ней, ей-богу. — И, смеясь над своей откровенностью, махнул рукой: — А, уж говорить, так говорить: только я не люблю, когда девушка сама выбирает. А Зинаида Васильевна сама выберет.
Все засмеялись. Весело и сердечно улыбалась Клавдия Марковна, не разжимая губ, слабые щеки у ней вздрагивали.
— А ведь это, Семен Григорьевич, по-домостроевски, — Зина укоризненно покачала головой. — Хотя каждый волен, что ему любить и что не любить.
Егор Егорыч небрежно намазал на ломоть масла и, приноровившись, с какого боку начать его, крупно откусил, оставив на масле следы широких зубов. Не прожевав, откусил еще, запил чаем и с набитым ртом заговорил, чтобы опередить Зину, которая уже совсем собралась что-то сказать:
— Дорогой Семен Григорьевич, если мы не притесняем женщину, то выбор только за нею, и не тешьте себя ложной мыслью, что выбираете вы. Природа не дала нам такого права. И слава богу. Иначе зачем твой выбор, если девушка, скажем, не любит. И вообще… счастье складывается из двух равных величин. Или банальное сравнение — в одну ладонь не похлопаешь.
— Ты, Егор, сегодня неузнаваемо мил и так славно говоришь о женщине, и все-таки, и все-таки, не греют твои речи, — Зина зябко пошевелила плечами, но Егор Егорыч — к удивлению Огородова — нимало не обиделся на Зину, а, зная, что она ждет его ответа, не торопясь вычерпал ложечкой сладкие остатки из чашки, вытер разогретые губы салфеткой и откинулся на спинку стула.
— Я, Зиночка, наверно, устарел для горячих речей. Да-с. Каждому овощу, говорят, свое время.
— А мне вроде бы и домой пора, — заявил Огородов и прежде всего посмотрел на хозяйку. Та завертывала у самовара капавший на поднос кран и осудила дочь:
— Зиночка, у вас вечно словесные баталии, а молодой человек от скуки засобирался домой.
Егор Егорыч через плечо поглядел на часы и со стулом отодвинулся от стола:
— Наш гость, Клавдия Марковна, — человек служивый, и время его на исходе. Будем просить, чтобы он не торопился в свою деревню, а уж в гостях-то у нас, надеюсь, побывает. Как, Семен Григорьевич?
— Мне ведь начальство говорило уж о вольном-то найме, и я всяко раскидывал, Егор Егорыч. По иную ночь с какими глазами лягу, с теми и встану. Теперь вот братовья, а нас трое, заказывают домой, к жнитву-де непременно: руки им на вес золота. А к зиме раздел намечен, и мы с матушкой да младшеньким, Петром, хоть как останемся без лошади. И какие мы к лешему хозяева без тягла? Батраки. Кажись, и верное бы дело — остаться. Подзаработать да и поучиться уму-разуму — все нелишне…
— По рукам, выходит?
— Да я подумаю, — с веселой удалью согласился Огородов и, приподнятый своей решимостью, наскочил на свое заветное: — У нас редко, сказать, какой со службы на своей лошади приходит. Хоть и меня взять: в чем ушел, в том и пришел. А если какой с прибытком вернется — живет на доброй славе. Кажись, верное дело — остаться. Братовья покипят да остынут, кипяченая вода мягчее.
— Егор, да ты заметил ли, у Семена Григорьевича что ни мысль, то и пословица. Прямо кладезь какой-то.
— Народ, Зина.
— Вот именно. Именно народ. Мы, к сожалению, совсем не знаем народа нашего. А вы славный, Семен Григорьевич. И еще славней, если останетесь. При вашей-то натуре вас через год и рукой не достать Давайте я вас провожу. Можно?
Все поднялись. Только осталась сидеть Клавдия Марковна, виновато глядя на молодежь, находя, что застолье разрушено ею.
— Мало совсем посидели. Что уж так-то. Гость наш и чаю толком не попил.
Огородов поклонился ей, а она подала ему свою сухую руку, не разгибая ее в локте, не удаляя от себя, в чем и выразила свое душевное расположение к гостю.
Зина пошла переодеться в свою комнату.
На крыльце Егор Егорыч совсем по-свойски обнял Огородова за плечи и, обдав его близким, крепко прокуренным дыханием, сказал как о деле решенном:
— При мастерской, небось знаешь, у глухих ворот за башней домик. Ну-ну, деревянный, с резьбой по карнизу. Так вот в нем у бабки кровать освободилась — уехал домой такой же, как ты, вольнонаемный горюн. Я скажу, чтобы она придержала для тебя местечко.
— Да ведь мои, Егор Егорыч, домашние, ждут к страде. Вот и рвись теперь на части. Право, не знаю.
— Ты меня слушай. Такое больше не повторится.
— Да уж где, это само собой.