Веретьева словно осенило: вот они, настоящие товарищи для того дела, которое давно им обдумано; но только в мечте, в воспаленном воображении, сидя за кружкой пива, он грабил, убивал, искусно смывался от преследования.
С этими мечта может перейти в действительность. Неужели он, Веретьев, струсил?
Волнующим и бодрящим холодом прошла дрожь по спине.
— Так значит, Хортик, вы бы пошли на экспроприацию?
— Но экспроприации вы признаете?
— А вам это, господин, для чего, собственно, нужно?
Кабальский, вмешавшись в разговор, видимо, хотел на ком-нибудь сорвать злобу.
— Так!.. У меня, видите, давно план один есть. Только не было товарищей…
— Так чего же вы мямлите? Коли есть что, говорите прямо.
— Видите, мне в последнее время страшно не везет. Жизнь совсем забила. Впереди ночлежка, смерть от голода или от простуды. Или надо заняться, как товарищи, мелкими обманами, шантажом, взятки брать. Я этого не могу.
— Белоручка! — рявкнул Кабальский.
— Может быть. Но на дело, которое дало бы большие деньги, хотя бы с риском жизнью, я бы пошел.
— Ладно! Ваше дело! А только если вы серьезно что-нибудь задумали — говорите без предисловий, да поменьше о себе. Не разжалобите, не вам одним живется так, что хоть в омут головой.
Веретьев рассказал все, что знал о старой графине.
Все трое засиделись далеко за полночь с серьезными побледневшими лицами и подробно обсуждали предстоящее опасное дело, как обсуждает накануне военный совет план генерального сражения…
Звонить в квартиру старой графини выпало на долю Веретьева. Он должен был подать пакет и затеять разговор.
Кабальский и Хортик спрятались за дверью. Время было выбрано вечернее. Это давало огромное преимущество. Ограбивши квартиру, можно было выйти из ворот, еще не запертых на ночь дворником.
Но вместе с тем грозила и серьезная опасность: мог кто-нибудь пройти по лестнице и увидеть экспроприаторов.
Надо было спешить.
С замирающим, несмотря на выпитую водку, сердцем Веретьев дернул звонок. Минуты две протянулись в мучительном ожидании, Веретьев уже хотел позвонить вторично и… чуть не вскрикнул от ужаса.
Дверь бесшумно приотворилась вершка на два и в щели показалась голова старухи с острым горбатым носом и оловянными, мертвыми глазами. Без капора, с седыми растрепанными волосами она была еще страшнее.
— Что надо? — прохрипела она.
— Письмо вам. Просят ответа.
— От кого?
— Не могу знать. Я служащий в конторе.
— Давай!
Высунулась рука и вырвала пакет у Веретьева.
Старуха хотела захлопнуть дверь, но Кабальский зорко выжидал момент и засунул между дверей ногу. В то же время Хортик со всей силой отдернул створку, так что на мгновение старуху вытащило на площадку.
— Эгей! — гулко пронесся по лестнице ее безумный, дикий вопль.
Все трое ворвались в квартиру, толкая перед собою графиню, и захлопнули дверь.
Хортик хладнокровно повернул ключ.
Начало было удачно.
Старуху втолкнули в зал, освещенный довольно ярким лампадным светом. Она закружилась на одном месте. Из черного, раскрытого рта вырывался хриплый вопль: «Эгей!», а руками она рвала и трепала седые лохмы.
Хортик перебросил Кабальскому большой джутовый мешок.
Силач бросился на старуху, накинул и мигом натянул до самого пола.
Под редкой материей ворочались беспомощно руки, дергалась голова, то обрисовываясь шаром, то скрываясь в огромном колпаке. Кабальский грубо толкнул графиню и она грохнулась, высоко поднимая ноги.
Теперь из мешка торчали только большие подошвы разношенных валенок и это было почему-то особенно страшно.
Кабальский натянул мешок дальше и завязал крепким узлом.
— Готова! — сказал он, тяжело дыша и стирая пот со лба. — Ну, барин, ты чего осовел? Да не подходи ты близко к окну, тень со двора увидят! Держись за светом! Матвей, давай отмычки! А ты, барин, осмотри-ка мешок.
В ридикюле старухи Веретьев нашел кошелек.
— Много?
— Рублей шестьдесят.
— Прячь!
Роли распределились. Кабальский и Хортик взламывали замки, а Веретьев пересматривал содержимое ящиков.
— Эй, барин, ты так год провозишься над одним ящиком. Не вздумаешь ли еще читать каждую бумажонку? Шевелись скорей!
Бумаги, документы, фотографические карточки летели на пол.
От письменного стола перешли к шкафу. И Веретьеву пришлось возиться во всякой рухляди, перетряхивать белье, распоротую шубу, шелковые платья.
— Ощупывай внимательно, барин! Старухи любят зашивать деньги в тряпки.
Огня, конечно, не зажигали, пользуясь маленькими электрическими фонарями, дающими свет лишь при нажиме на кнопку.
В столе и шкафу нашли всего несколько сот рублей, не больше как тысячи на две. Принялись за ореховую резную шифоньерку…
Кабальский выругался и махнул рукой над головой: на его спортсменскую шапочку опустился большой ворон и перебирал ногами, махая крыльями, словно боясь усесться, как следует. Прогнанный он взвился к потолку, сделал два-три круга и, усевшись на шкаф, огласил комнату тревожным заунывным криком:
— Кррра! Кррра!
Экспроприаторы оглянулись. По всем стенам, ближе к потолку, были прибиты полочки и суки деревьев. Оттуда смотрели вниз десятки круглых птичьих глаз, испуганных и любопытных. Уже кое-где трепетали крылья, начались перелеты. Шел несмолкаемый тревожный гомон, щебетали, пищали, посвистывали в крошечные свирели.
Полет ворона дал сигнал к общей тревоге. Птицы снялись с мест, залетали по комнате. Иные опускались на головы и плечи экспроприаторов и тотчас в ужасе летели камнем в сторону. Синицы, чижи и щеглы бились в оконное стекло грудью и тюкали носами. Не удержавшись, они соскальзывали по стеклу на подоконник и поднимались вновь, налетая с маху на окно и расшибаясь, пока, обессиленные, не садились где-нибудь с повисшими крыльями, прыгающими от волнения грудками и широко раскрытыми клювами.
У некоторых из разбитых носиков сбегали алые капли крови.
Целая стая чечеток носилась около лампады, раскачала ее на цепях и по стенам заходили огромные, безобразные тени.
Желтые и красные клесты срывали злобу на сучьях, которые неистово драли крепкими носами, так что мелкие куски дерева летели во все стороны.
Три сойки кружились над экспроприаторами и забрасывали их нечистотами.
В шифоньерке нашли столовое серебро.
— Надо брать! — решил Кабальский. — Еще не известно, найдем ли деньги.
Зал был старательно осмотрен. Больше ничего не оказалось.
Перешли в спальню. Перерыли всю постель. Распороли перину и подушки, напустив тучи пуха и пера.
И здесь ничего.
— Уйдем скорее, а то пух насядет на платье.
Рядом с кухней была еще маленькая комната. Когда отворили ее, раздался дикий, хриплый вопль.
— Эгей!
Все вздрогнули.
— Дураки! — опомнился первым Хортик. — Это попугай!
Комната была почти пустая, только на стене висел небольшой шкафчик с картинками, рисованными на фарфоре и вставленными в створки дверок.
Кабальский запустил отмычку в замок.
— Эгей! — завопил попугай, и Веретьев громко вскрикнул.
— Что с тобой, барин?
У Веретьева палец был глубоко прокушен и кровь лила ручьем.
— Перевяжи потуже платком. Эка проклятая птица!
Попугай укусил Кабальского за ухо. Тот вышел из себя, бросился и поймал птицу за хвост.
— Эгей! Эгей!
Размахнувшись, Кабальский разбил голову попугая о стену и бросил труп в угол…
В шкафчике оказалось с дюжину коробок разной величины. Раскрыли. При свете электрических фонариков, заиграли ослепительно бриллианты, зачервонили рубины, зеленым блеском загорелись изумруды.