Прикосновение его кожи заставило меня содрогнуться. Горячая рука была словно не телесная, а сделанная искусственно. Быть может, из дерева, чем-нибудь обтянутого. Кожа сухая, бумажная, сказал бы я.
И весь он был именно сухой. Тело, которое лишено влаги, жизненных соков. Воспользовавшись моментом, когда больной уснул, я отозвал врача.
— Что с ним?
Японец хитро глянул на меня черными глазами и блеснул на темном лице оскалом белых зубов.
— Вы, европейцы, этому не поверите. Боклевский болен редкой болезнью, известной на Востоке. Особый микроб — мумиефицирующая бацилла. Он много путешествовал, — вероятно, заразился. Тело его медленно, но верно иссыхает и образуется в мумию. Действие этой бациллы известно было в древности. Можно навеки сохранить труп, кусок материи, что хотите, если подвергнуть их действию жидкости, в которой культивирована эта бацилла. Питательной средой для нее служит мед. Вот почему царь Ирод убил жену в гневе и в горьком отчаянии, желая сохранить ее труп, опустил его в стеклянный гроб, наполненный медом, и долго хранил в своем дворце. Боклевский кончит жизнь, обратившись в мумию, и я убежден, что выройте вы его через десять лет, он будет все такой же, как в момент смерти.
Я рассказал японцу о таинственной смерти жен Боклевского.
— Что же, это легко объяснимо. Он заражал их мумиефицирующей бациллой, и они гибли, как организмы более слабые.
Так наука разъяснила тайну «Синей Бороды», который вскорости сам умер и был похоронен в семейном склепе.
Я давно уже отказался от профессии адвоката, живу уединенно в Петербурге, на краю города. Я член общества, изучающего тайные науки и дерзающего переходить через грани, положенные разуму человеческому. Очень мало знаю еще я, ищущий. И в благоприятную минуту я, кверенд, спросил Меона:
— Великий учитель, скажи, что думаешь ты о загадочной смерти жен Боклевского?
Меон, выслушав мой рассказ, омрачился.
— Сын мой, ты стоял близко к одному из ужасных существ, которые, к счастью, появляются в физическом плане очень редко. Человек есть астральное существо в физической оболочке. Когда человек умирает, физическая оболочка его разлагается. Но и в астральном плане происходит нечто подобное физической смерти. Сущность сбрасывает астральную оболочку и уходит в третью сферу — ментальный план. Но оболочка, брошенная душой, не исчезает, — она, напротив, ищет воплощения и в некоторых случаях достигает своей цели. Тогда является человек-вампир. Существо, способное жить лишь за счет других. Существо, невидимо и неосязаемо высасывающее жизненные соки из женщин, если это мужчина, из мужчин, если это женщина. Боклевский был вампиром.
Так тайну Боклевского и его несчастных жен объяснил мне великий учитель оккультных наук…
Но отчего я испытываю такой ужас, такой душевный холод, когда я вижу, что жена моя худеет и бледнеет? И вместе с боязнью потерять ее, внутренний голос говорит мне — «все люди — вампиры, все сосут жизненные соки из других и живут за счет их сил и здоровья, — все живут неосязаемым убийством — и сама жизнь есть цветок, корнями питающийся трупом».
Самозванец
Ивану Петровичу Чернобыльскому как-то во всем не везло.
Он даже привык к мысли, что все задуманное им, желанное, ни за что не удастся.
Иногда в мечтах он видел себя на вершине успеха, попадал на место с большим окладом вместо жалкого положения второго помощника бухгалтера.
И при этом Иван Петрович был твердо убежден, что, если бы его сделали, например, главным бухгалтером, то он был бы гораздо более полезен, умен, сообразителен, чем этот толстый дурак Филиппов.
В голове Ивана Петровича сложился даже план некоторых реформ по бухгалтерскому отделу, от которого отчетность предприятия значительно бы выиграла. Являлась даже мысль о подаче докладной записки в правление.
Но на деле все кончалось одними мечтами и пробой изложить свой план на бумаге.
Это удавалось, и сам Иван Петрович удивлялся легкости своего слога и умению излагать все обстоятельно, последовательно.
Но работа увлекла ненадолго.
— К чему? Все равно ничего не выйдет!
Больше того: подай он докладную записку, наверно попросят оставить службу.
Жизнь уже учила Ивана Петровича и он цепко держался за то, что есть, стараясь угодить «дураку» Филиппову. Даже лебезил перед ним, унижался без всякой надобности, единственно из заячьего страха лишиться своих ста рублей в месяц.
А Филиппов по хамской манере человека с твердым положением относился к Чернобыльскому свысока, презрительно, даже и видимо не любил его заискиваний.
Часто его грубо обрывал, иногда намеренно не слыхал, что он говорит, и вдруг словно просыпался:
— Так вы что говорите?
И Чернобыльский почтительно повторял иногда и два и три раза одно и то же, а Филиппов все не мог взять в толк, в чем дело.
— Говорите короче и яснее. А то вы точно газетную статью пишете. Так ведь там, батенька, автор построчные получает, а здесь вы у меня время зря отнимаете.
Бывало и так, что Филиппов нетерпеливо его перебивал:
— Ерунда! Черт знает с чем ко мне лезете. Делайте свое дело — большего от вас не требуется, а вы с фантазиями…
И это в ответ на глубоко продуманный доклад Ивана Петровича.
Идя домой, в свою меблированную конурку, Иван Петрович в крайне резкой форме излагал мысленно свое негодование:
«Идиот, зазнавшийся хам. Ведь он сын лабазника, учился в коммерческом и, кажется, не кончил. И мне, университетскому… Я должен был ему прямо в глаза сказать: потрудитесь быть вежливей, наши служебные отношения не исключают порядочности в обращении».
И много, очень много мысленно выговаривал он Филиппову. И не заметно для себя становился уже не подчиненным, а начальником Филиппова, увольняющим его за неспособность.
— Нам такие не нужны! Найдутся с высшим образованием.
Говорил так сам с собою Иван Петрович иногда до самого дома. Случалось ему и миновать свою квартиру и только, пройдя улицу, две, опоминался он и, стыдясь своей рассеянности, возвращался обратно. В эти минуты ему казалось, что все прохожие смотрят на него — кто с любопытством, кто с насмешкой и все узнают, что он замечтался и прошел мимо своего дома. Даже городовой ухмылялся под молодецким рыжим усом.
Иван Петрович чувствовал себя словно раздетым донага. И все его рассматривают, обращают даже внимание на большое темное пятно на ноге, скрытое под одеждой, хохочут, издеваются.
И он, как затравленный заяц, быстро взбегал на пятый этаж, звонил и не входил, а пугливо прятался в свою комнату.
Сердце отчаянно колотилось в груди.
Зеркало отражало бледное лицо с трясущейся нижней губой и широко раскрытыми глазами.
Когда проходил этот припадок, Чернобыльский сразу чувствовал себя ослабевшим.
— Что это со мною? Простудился, заболел?
И решал, что просто «нервное».
Есть, однако, не мог и обыкновенно ложился отдыхать на диван. Задремывал, но чаще мысли вихрились и прыгали по поводу разных обстоятельств жизни и Чернобыльский опять принимался за их переоценку.
Например, вчера он играл в «21» у знакомых и проиграл, хотя однажды удалось снять порядочный банк. А потому проиграл, что не пользовался счастьем, когда везло, не увеличивал ставок.
Еще и потому, что от выигрыша ему стало как-то не по себе.
Все смотрят и сильно подозревают в чем-то. Это Иван Петрович испытывал, и когда держал банк.
Откроет 20, 21, побьет партнера и — сейчас кто-нибудь скажет:
— Ловко, Ванечка, сделано! Да у тебя поучиться нужно!
Чернобыльский знает, что это шутка, и никто его за шулера не считает, но все-таки испытывает неловкость, какое-то особо неприятное ощущение, словно его кто-то грубо и фамильярно пощекотал.