У нас ей было хорошо. В период трезвенности Акулина была идеальной кухаркой. А когда запивала — мы не очень претендовали, ходили есть по ресторанам, кое-как сами справлялись с хозяйством.
Причину своего несчастья Акулина видела в злой разлучнице, которая рисовалась ей молодой, красивой и, разумеется, «подлой».
Поэтому Акулина не любила женщин, особенно молодых и красивых и в пьяном виде посылала им вслед на улице площадные ругательства.
С приятелем мы прожили около года, то наслаждаясь внимательным уходом за собою, то попадая в полосу отчаянной бесхозяйственности.
Но внезапно приятель получил очень выгодное предложение в провинцию и спешно уехал, оставив всю свою мебель и обещая вернуться месяца через четыре.
Тут выступила на сцену расчетливая Акулина и стала мне доказывать изо дня в день, что две первые комнаты можно сдать хорошему жильцу.
— Чтобы только баб к себе не водил.
Многие приходили и смотрели. Акулина всегда вертелась тут же и шепотом давала мне знать, что жильцы неподходящие. Я же совсем ей доверился.
Явился наконец очень прилично одетый господин, смуглый — восточного типа, с заметным серебром в жестких черных волосах.
Акулине он понравился сразу своей солидностью, негромким, проникающим в душу голосом, какой-то неуловимой вкрадчивостью в обращении с людьми. И когда посетитель осматривал комнату, все время она наклонялась к моему уху и шептала:
— Отдавайте! Жилец хороший.
Я и отдал, тем более что посетитель не торговался и вместо задатка уплатил за месяц вперед.
Через день он переехал. Чемоданы были дорогие, из американской кожи. На одном из них виднелся полусорванный багажный ярлык с надписью «Calcutta».
Откровенно говоря, паспорт этого смуглого, почти бронзового человека меня крайне разочаровал. Я ожидал какой-нибудь трудно произносимой восточной фамилии, оказалось же просто: Иван Петрович Воронов. Я невольно рассмеялся. Очевидно, настроила внешность и эта «Calcutta». Да и по-русски говорил без малейшего подозрения в иностранном происхождении.
Воронов ровно ничем особенным себя не проявил, был неизменно вежлив и любезен, с каждым днем вызывал все больший восторг Акулины, уходил часто на целый день, но у себя никого не принимал.
Я попытался с ним сблизиться, но встретил вежливый сухой отпор, прекративший сразу все попытки.
Стояла прекрасная осень. Меня потянуло за город, и я уехал на целую неделю к знакомым, навсегда поселившимся в Финляндии.
Вернувшись, огорченный начавшимся дождем и подъезжая к своему дому, я почему-то стал беспокоиться, и тревога моя вылилась в совершенно определенную форму: не запила ли Акулина?
На звонок мне отворил жилец. Уже по одному беспорядку, царившему в прихожей, я понял, что опасения мои оказались верными.
Акулину я нашел в кухне. Сидела вся красная перед бутылкой водки и копченой колбасой. Навстречу мне не поднялась, не поздоровалась. А на мой упрек ответила заплетающимся языком:
— Баба у него, баба! И откуда только взялась, понять не могу! Звонка не было, никто не входил, а она у него в комнате, подлая, соловьем заливается.
— Да тебе-то какое дело?
Акулина помотала головой.
— Это что же такое будет: никто не входил, никто не видал, а у него в комнате баба!
— Да ты, может быть, спьяну не слыхала звонка, а он сам отпер, как вот сейчас мне.
— Нет! Я всего два дня как разрешила, а баба на второй день, что вы уехали, объявилась. Утро все пропадал… Пришел один. А я никуда не выходила. Откуда же было бабе взяться? А она тут как тут.
Все это показалось мне нисколько не убедительным, и вообще я вскоре перестал интересоваться пьяными кошмарами Акулины. В комнате жильца царила тишина.
Как всегда во время запоя Акулины, мне пришлось обедать в ресторане, а вечером я попал в театр, вернулся домой усталый и сразу заснул.
Ночью разбудило меня словно толчком. Захотелось пить. Освещая дорогу спичками, сходил в кухню, но, вернувшись, никак не мог сомкнуть глаз. Охватила отвратительная ведьма — бессонница. Глаза таращатся в темноте, болезненно напряженный слух ловит малейшее шуршание…
Вдруг в комнате жильца раздался полустоном страстный вздох, и я как-то сразу всем существом почувствовал, что там женщина.
Припомнились слова Акулины. Одолело нечистоплотное любопытство.
Я босиком пробрался в коридор и прильнул ухом к двери комнаты жильца.
— Милый, дорогой…
— Нелли, радость моя!
До меня долетел ясно звук поцелуя.
Стало совестно за свое подслушивание.
Какое мне, в сущности, делю?
Я вернулся в постель и тотчас гнетом легло на меня чувство одиночества.
Захотелось близости, ласки любящей женщины…
Но ведь это так часто бывает с холостяками. Расплата за свободу. Я к этому уже привык. Понемногу справился и убедил себя заснуть.
Утром я вспомнил, что пришел срок платежа за комнату, а денег у меня как раз не было.
Послал Акулину к жильцу. Она вернулась суровая и мрачная от вчерашнего пьянства, и молча сунула мне деньги.
— А барыня та ушла?
— Никакой барыни там нет, что это вы вздумали? Я и в спальню заглянула.
— А как же я слышал ночью женский голос?
— Вот то-то и я без вас слыхала и днем и по ночам, а откуда взялась, когда уходит — неизвестно.
Я решил, что жилец из скромности или по другой причине сам выпускает из дверей свою любовницу и вообще старается, чтобы ее никто не видел.
Опять-таки, не было никаких причин мне беспокоиться и интересоваться любовной интригой жильца. Но я упорно и беспокоился и интересовался. Даже, к стыду моему, стал выслеживать, но ровно ничего не открыл. А женский голос неизменно слышался по ночам, и раза два или три мне почудился он и днем…
Дня через два Акулина, уже окончательно протрезвившаяся, вошла ко мне и с явно выраженным презрением к жильцу оповестила:
— Тот вас к себе просит!
Воронов сидел за письменным столом, когда я вошел к нему, предварительно постучавшись.
Просьба жильца оказалась весьма простой. Ранее он не пользовался у нас столом, а теперь обратился с этим вопросом ко мне, причем заявил, что, в случае моего согласия, обед должен быть «на двоих».
— К вам будет кто-нибудь приходить?
— Да, одна моя родственница… Видите, это очень дальняя родственница… быть может, ну, словом, она, вероятно, будет жить здесь.
Вся таинственность сразу исчезла. Самый обыденный роман холостого мужчины. Сначала свидания, а там и сожительство на неопределенное и, вероятно, недолгое время.
Признаюсь, что меня это разочаровало. Перед уходом я лениво оглядел комнату, в которой после переезда жильца был всего раза три, и почему-то обратил внимание на низенький круглый столик, которого раньше не было. На нем стояло что-то довольно высокое, тоже круглое, а сверху была наброшена шелковая белая ткань.
Словно подталкиваемый чьей-то чужой властной волей, я подошел и сдернул покрывало. Воронов вскочил и сделал движение в мою сторону. Но было поздно. Весь сотрясаясь от ужаса, не имея силы двинуться ни одним членом, я стоял, вперив глаза в то, что скрывала под собою белая шелковая ткань.
Из круглой, открытой сверху клетки медленно поднималась треугольная змеиная голова с быстро мелькающим из закрытых губ жалом. Все выше поднималась она, широким щитом раздвинулись шейные позвонки, а за ними потянулась колонна напряженного змеиного тела. И в воздухе раздалось злобное шипение, и я не мог оторвать взора от змеиных глаз, тускло горящих красноватым светом. Я был скован по рукам и по ногам и в предсмертной тоске ждал, когда на меня бросится отвратительное пресмыкающееся…