— Я ему об этом говорил, — заметил Зоря.
— Постараюсь.
Что мне оставалось еще говорить? Я и сам понимал, что это к хорошему не приведет.
Мы все дружно встали.
Фани грустным взглядом проводила нас до дверей. С братом не удалось больше поговорить. На вокзале Роджерс стоял в стороне, молча наблюдая за нами. Мы шля вдоль состава, у моего вагона остановились.
— Будем прощаться? — спросил я Зорю.
— Да хранит тебя святая дева Мария. Прости. Может так случиться, больше и не увидимся. Поклонись родной земле. Привезенный тобой пакетик я сохраню до конца своих дней.
Я смотрел на него и видел слезы в его глазах.
Мы обнялись. В эту минуту Роджерс подошел к нам.
— Ни пуха ни пера… — сказал он и пожал мне руку.
Я поднялся в вагон.
Поезд тронулся. Я подошел к окну. Зоря, увидев меня, вяло поднял руку и помахал мне.
И все…
Из дневника Марины
«Мне больно смотреть на маму. Она, по-моему, кое-что начинает понимать. Каждое утро заводит разговор об отце и с тревогой заглядывает мне в глаза. Что я могу ответить?.. Писем нет, телеграмм нет. Если причина в болезни дяди Зори, значит, беспокоиться нечего. А если он здоров? Я боюсь об этом даже думать. Но разве можно не думать?!
Вчера случайно встретила участкового уполномоченного. После его профилактического визита к нам на квартиру я долго не находила себе места. Какой стыд и позор пришлось мне тогда пережить. Мой уход из дому ничему не научил родителей. Будь прокляты эти заграничные шмотки. Они слабых людей делают своими рабами. Сильных развращают. Когда я его заметила, хотела свернуть в сторону, но было поздно. Решила проскочить мимо: может, не узнает. Но не тут-то было. Не учла — у них профессиональная память на лица.
— Добрый вечер! Как дела?
— Дела, насколько я понимаю, у вас…
Что можно было ему ответить? Говорить правду не хотелось, а лгать я не могу.
— Ясно. В случае чего — я к вашим услугам. До свидания. — И участковый, галантно откозырнув, пошел дальше.
— Я бы не хотела этого, — сказала я ему вслед.
Участковый обернулся, посмотрел на меня, улыбнулся и помахал рукой. Он понял. И согласился со мной. Спасибо ему».
Тюбик «Поморина»
Мне повезло. Всю дорогу ехал в купе один.
Границу пересекли благополучно. Таможенный досмотр прошел быстро, хотя заставил меня пережить ужасные минуты. Таможенник, осматривая вещи, вдруг взял в руки зубную пасту «Поморий» и, внимательно рассматривая ее, спросил:
— Говорят, предупреждает кариес зубов. Это верно?
Замерло сердце, перехватило дыхание. Я растерянно пожал плечами, еле выдавил:
— Говорят…
Мне вдруг захотелось сейчас же, немедленно, рассказать ему все об этой «пасте». Но… меня сразу снимут с поезда. Посадят — и все пропало.
А там в Москве уже ждут. Будут встречать… Нет… Нет… Я пока еду. Я еще подумаю. Все остальное — потом.
«Как вот только оно будет выглядеть — все остальное?» — невольно подумал я.
Уже десятки раз представлял, как твердо и уверенно шагну в двери нужного учреждения. Как обстоятельно и спокойно расскажу о событиях, которые закрутили меня. Почему-то в моем воображении это должно будет случиться утром. На утро я уже назначал однажды свой визит в советское посольство. Но Роджерс словно почувствовал это. А может, не эта, так другая причина помешала бы мне.
Я гнал от себя эти мысли, откладывая все на потом.
На вокзале меня встречала вся семья. Первой бросилась навстречу жена.
— У нас большая радость. Виктор сделал предложение Марине… — поспешила сообщить она.
— Ну и?..
— Думает, дурочка. Или притворяется.
— Правильно делает. Ей, а не вам жить… Пусть как следует подумает, — ответил я.
Марина была сдержаннее и как-то испытующе смотрела на меня.
— А ты что-то похудел, осунулся. Наверное, на этот раз не так сладко было за границей?.. Что с дядюшкой? — спросила она.
— Ты как в воду глядела… — улыбнулся я. — У Зори все налаживается.
Мы долго ждали такси. На остановке я тоже ничего путного не мог сказать. Сославшись на усталость и головную боль, отвечал односложно. И дома я продолжал молчать. У меня не было никакого настроения самому показывать привезенные подарки. Этим деловито, без лишней суеты занялась жена. А я молча сидел и смотрел на нее. Марина была по-прежнему ко всему равнодушна.
Все это время, как только я сошел с поезда, у меня не выходил из головы тюбик «Поморина», в котором были спрятаны средства тайнописи. Я мучительно соображал, где безопаснее его спрятать, а пока он лежал в боковом кармане моего пиджака.
— Сними пиджак или ты куда-то собираешься идти? — спросила жена.
Я снял пиджак и повесил его на спинку, стула. Для безопасности на пиджак набросил рубашку, галстук. Думал, так лучше.
Жена — надо же — заметила:
— Зачем же ты все кладешь на пиджак? Помнешь. Давай его в шкаф повесим…
Я взял пиджак из рук жены, сам повесил его в шкаф.
— Не доверяет, — усмехнулась жена и посмотрела на Марину.
«Фу-ты, черт. Привлек внимание», — подумал я с досадой. Ночью спал плохо. На душе было тревожно. Проклятый тюбик не давал покоя.
Утром, убедившись, что тюбик на месте, я зашел на кухню. Там оказался Елисеев. Он, как всегда, варил себе кофе.
— С приездом, Алексей Иванович, — поприветствовал он.
— Спасибо.
— Как гостилось на сей раз?
— Да ничего.
— Что так тоскливо? Случилось что?
— Да так… Вспомнился наш с вами разговор…
— Что, насмотрелись на этот раз?
— Пришлось-таки увидеть… — согласился я,
— Что, — засмеялся Елисеев, — вырвались из объятий родственников? На часик?
Я с удивлением посмотрел на него. У меня, наверное, вытянулось лицо. А Елисеев продолжал смеяться.
— Угадал?
— Да… — протянул я.
— Нехитрое дело… — объяснил он. — Обычно, когда человек попадает за границу, его начинают таскать или родственники, или туристские фирмы. Ну, разумеется, показывают только блеск. День, другой… Человек ахает, охает… Потом… — Елисеев сосредоточенно помешивал кофе. Убедившись, что все в порядке, он продолжал: — И вот выйдет прогуляться… За ручку его уже никто не ведет, сам шевствует. Настроение благодушное. И вдруг… начинаются открытия.
— Точно… — пробормотал я.
Потом, не выдержав, засмеялся вместе с Елисеевым. На какой-то миг я забыл даже о всех тревогах.
В это время открылась дверь комнаты, и на кухню вышла жена Елисеева.
— Ничего не понимаю. Здравствуйте, Алексей Иванович. Что за хохот с раннего утра?
— Разговор тут один… — туманно объяснил Елисеев.
— Ага… Мужской… — понимающе сказала Люся.
— Самый обыкновенный… Житейский. Вот Алексей Иванович вернулся…
— Вижу… И все-таки что веселого рассказывал Алексей Ивансвич? — допытывалась Люся.
— Веселого мало, — сказал Елисеев. — Да и не успел рассказать. Ему довелось побродить часик без провожатых,
— Там? — куда-то неопределенно кивнула Люся.
— Именно там.
— Часик — тоже достаточно, — серьезно согласилась Люся. — Мы, Алексей Иванович, в одной стране три года жили. У нас были знакомые, соседи. Многое мы тогда повидали.
Люся, направляясь к двери, махнула нам рукой:
— Ну, я побежала…
В это время раздался телефонный звонок. Лена выглянула на кухню:
— Папа, это тебя.
Я посмотрел на Лену и… обмер. В руках она держала зубную пасту «Поморин». Не помня себя, я бросился в комнату и на ходу вырвал у Лены «Поморин». Она с недоумением посмотрела на меня, потому что я направился не к телефону, а открыл шкаф, полез в карман пиджака. Что за черт? Мой тюбик на месте. А этот откуда? Хотя все так просто. Обыкновенная паста…
— Папа, телефон… — напоминает Лена.
Я быстро натянул на себя пиджак, отдал Лене ее «Поморин» и направился к телефону.
— Алло! — как можно спокойнее говорю в трубку. А сам краешком глаза оглядываю кухню. Моих соседей уже нет. Успокаиваю себя тем, что они ничего не заметили, что побежал я уж не так неестественно быстро, как мне самому показалось. — Алло! Алло! — громко повторяю я, но в ответ слышу в трубке частые гудки. С досадой вешаю трубку на место.
Нужно взять себя в руки. Черт знает что с нервами. Сколько будет продолжаться эта сумасшедшая жизнь? К такому привыкнуть невозможно.
— У тебя есть время? — спрашивает жена. Занятая своими делами, она не обратила внимания на инцидент с «Поморином».
— А что?
— Сходил бы за хлебом… Я минут через двадцать приготовлю завтрак.
— Конечно… — радостно отвечаю я.
Я почти выбежал из дому. На улице моросил мелкий дождь. Вынул из кармана газету, прикрыл голову. Ближайшая от нас булочная — в пяти минутах ходьбы, но она была закрыта. Пришлось идти в соседнюю. Но только я сделал несколько шагов, как услышал за собой топот. Кто-то тяжело бежал.
— Стой! Стой, тебе говорят!
Я непроизвольно втянул голову в плечи. Обернулся назад. Первое, что бросилось в глаза, сжатые кулаки грузного мужчины.
— Нашкодил и убегаешь, сукин ты сын! — кричал он.
Я тут же теряю самообладание. В следующее мгновение бегу под арку многоэтажного дома, в три прыжка перемахиваю небольшой двор и — о ужас! — чувствую, как кто-то резко толкает меня в спину, и я прижат к земле. Чудовище с оскаленной пастью, полной зубов, обдало меня теплым дыханием. Пытаюсь пошевелиться, в ответ слышу злобное рычание. Я замер в испуге, ничего еще не соображая.
— Стой! Фу! — доносится до моего слуха мужской голос.
Через несколько секунд тот самый человек стоит надо мной со сжатыми кулаками.
— Извините, пожалуйста, товарищ. Дурной пес, одно в ним наказание… — Он помог мне подняться с земли.
— Развели тут всяких… — говорю я больше для приличия, сообразив наконец, в чем дело.
— Понимаете, товарищ… Не знаю, что с ним, сукиным сыном, случилось.
— Надо намордник надевать! — кричу я. А в сердце — радость, как хорошо все кончилось.
Что же это такое? Неужели меня начал преследовать страх? Или это простая случайность?
Разбитый и подавленный, я вернулся домой с пустыми руками.
— Где же ты был? — удивилась жена. — А хлеб?
— Бородинского нигде нет, — соврал я.
— Господи, ничего попросить нельзя. Купил бы любой.
— Я пойду… Мне пора на работу.
— А завтракать?
— Уже опаздываю, — проворчал я.
— Нельзя и слова сказать. Обиделся… — по-своему все истолковала жена. — Теперь буду чувствовать себя виноватой…
Я шел на работу без всякого энтузиазма. Настроение было скверное. Никого мне не хотелось видеть, ни с кем не хотелось разговаривать. Не то что в тот раз…
Когда я вошел в контору, навстречу поднялся Савельев.
— Привет, старина. Рад тебя видеть целым и невредимым, — произнес он, крепко сжимая мне руку.
— А что со мной могло случиться? — Сделав безразличное лицо, я пожал плечами.