Тридцатого августа 1855 года союзники вошли в горящий Севастополь. Борьба Севастопольского гарнизона закончилась на триста сорок девятом дне героической обороны, и это событие затмило всё, что знала до той поры новая история осадных войн.
Союзники за время Севастопольской обороны потеряли более семидесяти тысяч человек (не считая больных и умерших от болезней). Защитники города – более ста тысяч. Такова была цена англо-французской авантюры.
А в оставленном людьми Севастополе ещё долго поднимались столбы дыма, тлели пожарища, покрывая разрушенный город слоем пепла, чтобы он, как птица Феникс, позже мог возродиться вновь…
Много лет спустя
Неприветливая зима 1881 года с её холодными дующими сутками вдоль улиц пронизывающими ветрами, промозглостью, редким снегом, порою сыпавшим по ночам, по всем признакам, подходила к концу. И хотя весна ещё только собиралась прийти, но само предчувствие скорого окончания мерзкой погоды оставляло в душе отставного контр-адмирала Антона Дмитриевича Аниканова ощущение радости, так напоминающее ожидание ребёнком Нового года с его подарками и хороводами вокруг ёлки.
Тихо и спокойно в доме. За окнами гостиной – вечерняя серая мгла и хмурая погода. Слегка наполняя комнату привычным запахом, потрескивали дрова в камине. В помещении, тем не менее, было прохладно.
Укутавшись в плед, супруга Антона Дмитриевича, Елизавета Егоровна, дремала в кресле напротив мужа. У её ног, свернувшись калачиком, лежала болонка: белая, пушистая, словно игрушечная.
Прикрыв глаза, сквозь веки пожилой адмирал с нежностью смотрел на жену. Постаревшая, слегка располневшая, с чертами лица, ещё сопротивляющимися старости, она оставалась такой же привлекательной, как когда-то в молодости на балу, где он впервые увидел свою Цирцею…
– 1853 год… Петербург… Бал у великой княгини… Музыка… Император Николай Павлович… Господи, как давно это было, – вздохнув, умиротворённо прошептал адмирал.
И совсем другие ощущения возникали у него, когда он смотрел на спящую супругу. Перед ним всегда вставала одна и та же картина того страшного дня в Севастополе в августе пятьдесят пятого.
…Грохот канонады, пороховой дым, пыль, поднятая разрывами снарядов, истошные крики и стоны людей и… лежащая в беспамятстве на дороге с большим кровавым пятном на спине Елизавета.
Саженях в десяти от неё – перевёрнутый с разбитым салоном дилижанс. Бьющиеся в предсмертной агонии лошади с вывороченными внутренностями… и страшная картина изувеченных снарядом тел Петра Ивановича, его сына Егора и сестры милосердия…
…По привычке Антон Дмитриевич пригладил свои усы, седые, но такие же, как и в молодости, короткие и аккуратно подстриженные.
Внешне адмирал мало был похож на шестидесятилетнего старика: тот же рост, что и раньше, та же стать, те же живые глаза. Разве что поредевшие волосы на голове, густые и седые бакенбарды на щеках, небольшие морщины у глаз мелкой сеточкой свидетельствовали о возрасте отставного адмирала.
Тяжеловато, опёршись рукой на подлокотник кресла, Антон Дмитриевич встал, подошёл к окну и нараспашку раскрыл его. В гостиную ворвался ветер – зашелестели шторы, от сквозняка хлопнула дверь. Супруга открыла глаза.
– Антон Дмитриевич, батюшка, – простудишься, и меня продует.
В это время в комнату заглянула служанка.
– Антон Дмитриевич, просили грог. Нести? – спросила она.
Антон Дмитриевич взмахнул рукой:
– Неси, перед ужином не грех и выпить.
Что-то щёлкнуло в голове адмирала. Дежа вю!.. «Где-то я это уже и слышал, и видел», – мелькнула мысль… И он тут же вспомнил…
…1847 год… Лондон, плохая погода, Бруннов, Шарль Луи Наполеон, открытое окно и причитания тётушки: «Филипп Иванович, батюшка! Как можно? Пожалуйста, закрой окно. Простудишься сам и Антошу»… И тот же грог…
Адмирал покачал головой и улыбнулся.
– Лизонька, не поверишь, вспомнил весьма давнее время. Довоенный Лондон, Брунновых Филиппа Ивановича и тётушку Шарлоту. Помнишь?.. А когда Севастополь пал, я тебя еле живую едва успел в лазарет Михайловской батареи довезти. Доктора вытащили тебя с того свету… Потом Париж… Переговоры… Помнишь, дорогая?
– Почему я не должна помнить, милый? Пока выздоравливала после ранения, ты мне из Парижа по десятку писем в месяц присылал. Восхищался Филиппом Ивановичем, как они с графом Орловым успешествовали на переговорах. С англичанином Кларендоном чуть не на кулачки шли… Ты так смешно описывал, что сие было, пожалуй, лучшим лекарством для меня. Как не помнить…